СТАЛИН

Коммунистическая мистерия

Коммунисты нарушили санитарный режим с высочайшего разрешения

Нас было немного — с полсотни коммунистов, дюжина журналистов, человек шесть или восемь полицейских. Холодный ветер кружил и кидал в лицо колючие снежинки, хлопал красными полотнищами над головами, трепал гвоздики в замерзающих руках. Не похоже было, что на улице апрель, 22-е число, и Ленину - 150 лет.

Но календарь не врал. КПРФ не могла пропустить дату, руководство пришло поклониться вождю и возложить к Мавзолею цветы.

Даже такое небольшое количество людей, собравшихся у стены Исторического музея, выглядело странно на фоне абсолютно пустых Манежки и площади Революции. Для самоизолировавшейся Москвы — настоящее массовое мероприятие. Куда смотрит полиция и почему допускает столь вопиющее нарушение мэрского указа, стало понятно, когда коммунисты начали выстаиваться в колонну.

— Так, полиция, подошли ко мне! — воззвал стоявший у ограждающего Красную площадь мужчина в дорогом пальто и черной маске. Полицейские подошли.

— Я полковник Горбунов. Пускаем только КПРФ. Администрация Президента разрешила. Вон тех, «Левый фронт», — не пускать. Только КПРФ чтобы было. Смотрите у меня, если кто лишний пройдет!

В 11 часов, как и планировалось, мы пошли к Мавзолею. Распорядители церемонии и полицейские призывали соблюдать дистанцию. К Мавзолею пускали группами по 3–5 человек. Сначала — коммунистов с венком. Потом — партийную верхушку во главе с Зюгановым. Цветы клали слева и справа от входа.

Прежде чем войти внутрь, Геннадий Андреевич повернулся на пороге, постоял, помолчал, поклонился и шагнул в строгий прямоугольник сумрака. Чуть более густого, чем пасмурная погода, захватившая в плен безлюдную главную площадь страны.

Там, внизу, ничего не изменилось. Ленин, освещенный желтым светом, все так же спокойно лежал, сжав пальцы правой руки в кулак. Ни звука, ни дуновения. Вечность застыла. О реющей снаружи буре напоминали только белеющие в полумраке пятна медицинских масок на лицах часовых.

Мы вышли, и в лицо брызнуло солнце. Яркое, молодое, весеннее. «Это знак!» — произнес кто-то рядом со мной.

Коммунисты обошли Мавзолей, положили цветы к могиле Сталина. На этом мистерия, занявшая меньше четверти часа, казалось, закончилась. Тут же, слева от входа, началось выступление Геннадия Андреевича. Никакой социальной дистанции не было и в помине. Я стоял чуть позади Зюганова, плечом к плечу с коммунистами, и слушал.

Зюганов говорил о роли Ленина в истории, о его гении и талантах, о том, что без него не было бы нынешней России, ее уничтожили бы враги. О достижениях СССР, о Победе, о первом спутнике, «побывавшем в гостях у Всевышнего». Я слушал Зюганова и слышал, как поет моя советская Родина. Видел, как сбрасывает цепи мой могучий народ, раздвигает стены наша гневная мощь… Но тут забили куранты, и наваждение прошло.

Зюганов сравнил действия Путина и Мишустина в кризисной ситуации с действиями советских вождей (нелестное сравнение для нынешней власти), пообещал построение государства справедливости и труда, призвал молодежь учиться. И ушел, окруженный немногочисленными соратниками.

Молодежь в это время развернула пронесенный за пазухой флаг «Левого фронта» и фотографировалась с ним на фоне Мавзолея. Полковник Горбунов морщился под маской. Небо над Москвой опять потемнело. Но если присмотреться, можно было заметить обнадеживающие проблески. Сколько бы ни морщился полковник. (c)
___________________________________________

Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мёрзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.

От солдат, от их лужёных глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.

Вот они и шли в своих бушлатах –
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.

Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их,

Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звёзды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.

Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.

Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.

Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела...
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.

Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой. (с)

И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди.
И Ленин - такой молодой,
И юный Октябрь впереди! (с)

Коммунисты «послали на три буквы» единороссов, устроив потасовку из-за Ленина.

Празднование 150-летия революционера в Саратовской думе обернулось конфликтом.

В Саратовской областной думе депутаты КПРФ устроили потасовку с охраной и попутно вступили в стычку с коллегами из «Единой России». Яблоком раздора стало празднование 150-летия со дня рождения российского революционера Владимира Ленина в стенах парламента.

Депутат от КПРФ Николай Бондаренко рассказал, что в день рождения Ленина в зале заседаний несколько коммунистов решили устроить торжества по этому случаю. Однако на входе у депутатов возник конфликт с охраной, которую руководство Думы усилило, чтобы помешать празднованию юбилея вождя пролетариатов.

«Силы были не равны, но мы мотивированы идеологически, поэтому победила правда», - рассказал он.

Против троих коммунистов в потасовке участвовали семеро охранников, однако, по словам Бондаренко, перед законодателями они «сдали чуть-чуть свои позиции», потому как выполняли указания лишь за деньги, а депутаты «шли до конца» за идею. Кроме того, Бондаренко отметил, что у коммунисты уже научились преодолевать подобные кордоны за время работы в Думе.

Оказавшись в зале, они повесили баннеры и включили мегафон, из которого звучала песня о Ленине. Это не понравилось единороссам, которые подошли к коллегам в очень жёсткой форме потребовали прекратить торжества. В ответ на их требование, по словам Бондаренко, они «были посланы на три буквы – в суд», а празднование продолжилось.

Депутат отметил, что таким образом в современной России впервые заседание парламента открылось под песню о Ленине. (с)

Горбачёв и Берия

Берию Политбюро ЦК КПСС успело расстрелять, а вот Горбачёва ...

Реализовав план Берии по объединению ГДР и ФРГ, Горбачёв отхватил Нобелевку.
____________________________

Шушкевич обвинил Горбачева в "бесстыжей лжи"

Бывший председатель Верховного Совета Белоруссии Станислав Шушкевич ответил на заявление первого президента СССР Михаила Горбачева, назвавшего ГКЧП виновным в срыве перестройки.

"Он врет несусветно. Врет таким бесстыжим образом, - заявил Шушкевич в интервью. - В его возрасте лучше этого не делать".

По словам политика, Горбачев сделал немало полезного, но позже стал тем, кто тормозил развитие и пытался оставить за собой всю власть, теперь же пытается переложить вину на кого угодно.

Шушкевич напомнил, что Горбачев является лауреатом Нобелевской премии мира за содействие объединению Германии, и высказал мнение, что экс-лидер СССР "продешевил".

При этом Шушкевич признал, что сам в такой ситуации, вероятно, тоже допустил бы ошибки. Он добавил, что важно свои ошибки признавать, "а клясться, что он чист и свят — стыдно". (c)

Вапчет, Ленин, кроме всего прочего, председатель Совнаркома РСФСР (нынешняя Российская Федерация, если чё), глава правительства. Т.е. государственный деятель. При том, выдающийся. А тут о нём, извините, как о гопнике из подворотни.

Можно добавить бабку Шендеровича, он сам похвалялся в её участии в продразвёрстке.

Кстати, что-то каяться за еврейских комиссаров и устроенный ими геноцид не спешит.

Дворянин Иван Бунин дворянина Владимира Ленина гопником не считал.

Вот мнение одного дворянина о другом - цитирую:

"Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек - и все-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет?

На своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках; когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык: ничего не значит, спорят! Сам Семашко брякнул сдуру во всеуслышание, что в черепе этого нового Навуходоносора нашли зеленую жижу вместо мозга; на смертном столе, в своем красном гробу, он лежал, как пишут в газетах, с ужаснейшей гримасой на серо-желтом лице: ничего не значит, спорят!

А соратники его, так те прямо пишут: "Умер новый бог, создатель Нового Мира, Демиург!" Московские поэты, эти содержанцы московской красной блудницы, будто бы родящие новую русскую поэзию, уже давно пели:

Иисуса на крест, а Варраву -
Под руки и по Тверскому...
Кометой по миру вытяну язык,
До Египта раскорячу ноги...
Богу выщиплю бороду,
Молюсь ему матерщиной...

И если все это соединить в одно - и эту матерщину и шестилетнюю державу бешеного и хитрого маньяка и его высовывающийся язык и его красный гроб и то, что Эйфелева башня принимает радио о похоронах уже не просто Ленина, а нового Демиурга и о том, что Град Святого Петра переименовывается в Ленинград, то охватывает поистине библейский страх не только за Россию, но и за Европу: ведь ноги-то раскорячиваются действительно очень далеко и очень смело.

В свое время непременно падет на все это Божий гнев,- так всегда бывало. "Се Аз востану на тя, Тир и Сидон, и низведу тя в пучину моря..." И на Содом и Гомору, на все эти Ленинграды падает огнь и сера, а Сион, Божий Град Мира, пребудет вовеки. Но что же делать сейчас, что делать человеку вот этого дня и часа, русскому эмигранту? (с)

Париж, 1924 года, Иван Бунин

https://ru.wikipedia.org/wiki/Бунин,_Иван_Алексеевич

"Киса, я хочу вас спросить, как художник - художника: вы рисовать умеете?" (c)

Это тот самый Бунин?

Дорогой Иосиф Виссарионович, я получил открытку от писателя Ивана Алексеевича Бунина, из неоккупированной Франции. Он пишет, что положение его ужасно, он голодает и просит помощи. Неделей позже писатель Телешов также получил от него открытку, где Бунин говорит уже прямо: «Хочу домой».
(Из письма А. Толстого Сталину. 17 июня 1941)

Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его!
(Из дневника писателя. 29 июня 1941)

Кхм... Не хочу материться про то, куда должен топать ныне покойный Бунин со своим мнением о Ленине. А надо бы.

Тот самый!

После войны Симонов по заданию Сталина ездил за бугор к Бунину.

Сталин мечтал вернуть Бунина в СССР.

Или хотя бы всучить ГЕНИЮ Бунину Советское Гражданство.

И серпастый-молоткастый.

НО! - Бунин отказал и Симонову и Сталину.

Бунина сталинским соколам охмурить не удалось.

Бунин до последних дней оставался человеком без гражданства.

Сталин предоставил шанс. О чём он мечтал, никто не знает.

Неудавшаяся миссия: как Симонов возвращал в СССР Ивана Бунина

В январе 1965 года на даче в Красной Пахре Константин Симонов рассказал мне об одной своей миссии, которая, по его словам, была одновременно и литературная, и международная. Летом 1946 года Симонова отрядили во Францию с заданием вернуть на родину писателя Ивана Бунина, единственного в то время русского писателя лауреата нобелевской премии. Тогда же была сделана и попытка вернуть и Алехина - крупнейшего русского шахматиста, который с 27-го года, без малого 20 лет был мировым чемпионом по шахматам.

Обе эти миссии, - сказал Симонов, - были связаны, хотя и выполнялись порознь. И обе по личному указанию Сталина. «Я не знал деталей, но знал, что контакты с Буниным, которого хотели вернуть в Россию, уже устанавливались прежде, но ни к чему не привели. А теперь ожидалось, что у меня сложится успешнее».

В своих записках «Глазами человека моего поколения», надиктованых за несколько месяцев до смерти, Симонов говорит, что с постановкой вопроса о возможности возвращения Бунина в Россию впервые столкнулся летом 1946 года во Франции. Послом во Франции тогда был Богомолов, который кстати, и устанавливал уже прежде контакты с Буниным, не приведшие, как рассказывал Симонов, к успеху. Трудно поверить, что по тогдашним нравам московский посол в Париже мог сам проявить инициативу в таком деле, как возвращение в сталинскую Москву столь ярого ненавистника большевиков, как автор «Окаянных дней» Бунин. Однако неудача Богомолова в этой операции по возвращению домой блудного сына нобелевского лауреата Ивана Бунина, которая задумана была в Кремле, в Кремле и привела к мысли, что надо бы отрядить в Париж молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта, классический, по сути хрестоматийный для отечественной истории тип барда, у которого много больше шансов обольстить строптивого своего коллегу по цеху изящной словестности и склонить к возвращению в родные Пенаты.

Советский патриотизм сразу после победы над Гитлером чуть не вошел в моду в эмигрантской русской среде во Франции, где под обаянием, какое свойственно было победителям во все времена, готовы были отождествить советское и русское. Или если не отождествить целиком, то, по крайней мере, не усматривать более, как это было прежде, несовместимого, непримиримого различия, под действием которого четверть века назад бежали из большевистской России. Естественно, не все поддались этому обаянию, и, кроме того, патриотическое поветрие которому поначалу благоприятствовало благосклонное отношение французских властей, вскоре прошло. Однако следы его и весьма заметные сохранились довольно долго. Летом 1946 года, когда Симонов прибыл в Париж, советский патриотический настрой в русской эмиграции был еще весьма крепок и лишь немногие, подобно Марку Алданову, не усматривали в победе Сталина над Гитлером повода для ревизии своего отношения к большевикам.

Про Бунина еще прежде распространился слух, что он вхож в советское посольство, где его не просто привечают, но и всячески обхаживают. В какой-то момент Бунину даже пришлось оправдываться перед своими компатриотами, которые оставались неприклонными антибольшевизанами и порицали его не только за малодушие, но и за оппортунизм, чтобы не сказать прямую готовность продаться большевикам. Потому что по канону, какой утвердился в их среде, всякие переговоры с большевизанами означали не что иное, как готовность продаться им. Симонов сказал, что он только краем уха слышал о возне, какую затеяли вокруг Бунина в связи с контактами, которые у него наладились то ли с самим послом Богомоловым, то ли с его культурным атташе. Но, насколько он знал, дело в действительности не продвинулось далее переговоров об издании собрания сочинений Бунина в СССР.

«Хотя в посольстве, - сказал Симонов, - мне не говорили, делали ли прямо предложение Бунину вернуться, я полагал, что делали. Может быть, на свой дипломатический манер, чтобы, смотря по результату, можно было повернуть так или эдак. Ну, а я не дипломат, мне дипломатничать не надо было. Мне надо было связаться с Буниным и договориться о встрече. Но получилось так, что первая встреча произошла случайно, в каком-то большом парижском зале, где собралось тысячи полторы народу. Богомолов там выступил официально как посол, а я читал свои военные стихи. Когда кончилась официальная часть, меня познакомили с Буниным и Тэффи, которая была чуть не ровестницей Бунину, выглядела много моложе, да и много приятнее была всем своим обликом, особенно поведением. Я бы сказал демократичным, в отличие от Бунина, взявшим с самого начала какой-то странный тон демонстративного отчуждения».

«Что двигало им - не знаю, но думаю, что он сразу хотел установить дистанцию: вот это, дескать я, Бунин, а это вы, оттуда, из большевистской Москвы. Вы «Окаянные дни», - вдруг перебил себя Симонов, - читали? А если бы читали, то лучше бы представили себе этого человека, большого, очень большого писателя, но при том и обывателя очень злого, желчного, с очень сильной личной нотой. Я пригласил его и Тэффи в кафе. Она сразу, не скрывая удовольствия согласилась, а он, все такой же чопорный старик, совершенно седой, сухопарый, чуть кивнул головой, что, мол, тоже принимает приглашение. Тэффи недолго посидела с нами, сказала, что ей где-то надо быть ко времени, думаю, просто хотела оставить нас вдвоем. Но затевать сразу разговор о главном нельзя было, Бунин, хотя таял немного, но дистанцию продолжал держать. Я предложил ему пообедать в один из ближайших дней, когда ему будет удобно, в ресторане, который он сам выберет. Он согласился сразу, наверное ожидал приглашения и уже приготовился про себя. Но насчет выбора ресторана взял прежнюю ноту, объясняя, что в Париже все нынче неимоверно дорого и хороший ресторан не доступен. Я ответил ему, что нынче как раз при деньгах, во Франции вышли две мои книжки стихов и я получил за них гонорар».

Позднее, читая записки Симонова «Глазами человека моего поколения», я вспомнил его рассказ насчет французского гонорара, который пущен был на угощение Бунина в очень дорогом парижском ресторане на берегу Сены. Вспомнил, читая то место в «Записках», где Симонов говорит, как перед многомесячной командировкой за границу, его пригласил к себе Молотов, пригласил, естественно, по указанию Сталина и сообщил о решении правительства, выделить ему, Симонову, и двум другим писателям, которые отряжались в Америку, надлежащую сумму для того, чтобы, по словам Симонова, «мы имели достаточно средств на все расходы, включая гостиницы, разъезды, ответные частные приемы и оплату за свой счет переводчиков, которые нам могут понадобиться». «Сумма,- замечает Симонов, - которую назвал Молотов (не комментирую ее), даже поразила меня в первый момент своей величиной».

Поездка во Францию, была частью общей тогдашней командировки Симонова за границу. И хотя свой авторский гонорар, полученный во Франции, он пустил частью или, может быть, даже целиком на обед с Буниным в ресторане «Лаперуз» на берегу Сены, щедрые расходы эти, по-видимому, вполне покрывались из тех выделенных правительством сумм, которые поразили его, когда Молотов назвал их, своей величиной. Что касается самого Бунина, то объяснение, которое Симонов дал ему насчет своего французского гонорара, не повлекло за собой никаких дополнительных вопросов и в ближайшие несколько дней после первой встречи они опять встретились в этот раз за столиком в ресторане, который Бунин выбрал сам, по своему вкусу. «Когда делали заказ, - сказал Симонов, - у меня сложилось впечатление, неожиданное для меня, что у Бунина проблемы с французским языком».

Я знал, что Симонов не говорит по французски, он сам как-то обронил в одном из разговоров, что по поводу французского и немецкого, когда возникала нужда при работе над рукописями, обращался к своей матери, которая хорошо знала оба языка. Естественно, слова его о Бунине показались мне тогда сомнительными. Но позднее, уже в эмиграции, я рассказал об этом Андрею Седых, который был секретарем у Бунина и ездил с ним в Стокгольм на нобелевскую церемонию. Андрей Седых, закончивший университетский курс в Париже, подтвердил, что ни тогда, ни позднее, до конца своих дней Бунин так и не осилил французский в объеме, когда можно говорить о знании языка, но на бытовом уровне кое-как изъяснялся, и впечатление, какое сложилось у Симонова, было правильное.

«Я еще до ресторана, - сказал Симонов, - решил, что надо сразу говорить о деле. Бунин тоже, я был уверен, понимал, какого рода разговор предстоит. И наверняка приготовился. Тем не менее, поначалу шло через пень-колоду. Заговорили об отношении Бунина к советскому подданству. Тут он вспомнил Куприна, как того привезли, он так и выразился: «привезли» в Россию, и сказал, что не хотел бы, чтобы и его так привезли. Ну, тут показалось мне, что дело на лад идет, коли сам, хотя пока и в отрицательном смысле, Бунин говорит о советском подданстве. «Можно, конечно, - продолжал Бунин, как будто полемика была не со мной, а с самим собой, - принять советское подданство, но остаться во Франции. А для чего? Какой резон?» Франция - не чужая ему страна. За четверть века он полюбил ее, привык к парижским улицам, к здешним людям, к образу жизни. Все это было так, да не так. Полюбить-то полюбил и привыкнуть привык, но все равно оставался чужим. Я уже знал из разговоров с другими, что хоть уже минуло четверть века, а варятся они в своем соку, живут, как и жили, своей колонией. Как же вы, Иван Алексеевич, говорю ему, привыкли к французской жизни, если живете истым эмигрантом, и вся ваша жизнь здешняя в русской колонии. От ответил не сразу. Я думал, готовит мне отповедь, а он вдруг согласился: Да, это так. Но и в советской России он будет, как в колонии. Из его поколения кто там остался? Один Телешов. Да и тому... Нет, покачал головой Бунин. Нет ему резона туда ехать. Все чужое.

Симонов задумался, полуобернулся к окну. Быстро темнело, на горизонте оставалась только узкая пепельная полоска, видневшаяся за чернеющими по зимнему деревьями. Симонов тряхнул головой, движение было резкое, решительное, как будто производится какой-то внутренний расчет с кем-то, с чем-то, хотя, как я понимал, с давним, все еще томившим его и произнес громко, с отчетливой нотой возмущения: «Это чепуха, что пишут теперь в предисловии к Бунину. Дескать, автор пересмотрел свою позицию. Я на Западе прочитал «Жизнь Арсеньева», «Лику», щемящие по русскому, по всему настрою своему вещи, которые дали мне тогда ощущение, почти уверенность, что есть реальный шанс вернуть Бунина в Россию. Мне казалось, надо только преодолеть его недоверие к советской власти, его неприятие большевиков, которых он и ненавидел и боялся одновременно. В какой-то момент, во время разговора в ресторане мне почудилось, что он колеблется, надо слегка подтолкнуть его. Я спросил, может, он опасается мести, каких-нибудь репрессий со стороны властей? Это явно задело его. Он ответил с вызовом, напрочь отметая всякое по его адресу подозрение в страхе: «Чего бы я не говорил, как бы не писал против большевиков, но я же никогда не призывал загонять большевикам иголки под ногти».

Симонов уставился в окно. Видно было, просматривает в памяти картины, отбирает, что в строку для разговора, и сказал: «Я предложил, в порядке продолжения контактов, устроить у Бунина на дому русский обед. Наши летчики каждый день в то лето летали в Москву. Я объяснил ребятам, какое дело. Вот старейший русский писатель Бунин, надо угостить его по-нашему, по-русски, чтобы вспомнил свое, родное. И ребята привезли из Москвы, покупали в магазине Елисеева черного хлеба, колбасы, селедки, водки, калачей. И все это я приволок в дом к Бунину. Бунин ел с аппетитом да приговаривал: «Хороша большевистская колбаска!». Опять зашел разговор о возвращении на родину. Я прочитал свою поэму об эмигрантах. Может быть, надо было выбрать что-нибудь другое. Прлучилось немного прямолинейно. Ну, да слово не воробей.

Симонов опять уставился в окно. Я ждал продолжения. Наконец, не выдержал и спросил: «Был в этот вечер отдельный разговор с Буниным?» «Был, - сказал Симонов, - в этот вечер и после были еще встречи, разговоры». О последней своей встрече с Буниным Симонов рассказывал:

«Перед моим отъездом в Москву Бунин просил уладить кое-какие дела с Гослитиздатом. Настроение у него держалось прежнее. До меня доходило, что Алданов сильно накручивал его против большевиков. Но старик все-таки не уклонялся от разговора. Видно, оставалось чувство недосказанного, незавершенного. Когда я воротился в Москву, - Симонов выбил из трубки пепел, поковырял лопаточкой, - как раз взяли в оборот Зощенко с Ахматовой, так что Бунин отпал само собою, само собою, - повторил Симонов.

Почему после погрома, учиненного по приказу Сталина, Зощенко и Ахматовой, Бунин отпал само собою, объяснять не было надобности. «Нет, - уверенно произнес Симонов, - в Россию он не вернулся бы. Это чепуха, что Бунин пересмотрел позицию, ничего он не пересмотрел».

В «Окаянных днях» под 16 февраля 1918 года Бунин записал в Москве разговор двух прохожих солдат. «Москва брат теперь ни... не стоит. Теперь и провинция ни ... не стоит». Несколькоми днями позже, ранней весной, Бунин сделал в своем дневнике запись о съезде советов: «Речь Ленина. О! Какое это животное». Лубянская площадь, утопавшая в жидкой грязи, вызвала у него крик души, не крик, а вопль: «Азия, Азия! И какие все мерзкие даже и по цвету лица у солдат и рабочих. Морды торжествующие».

О впечатлении своем от «Окаянных дней», прочитанных им впервые в Белграде 22 года спустя, Симонов написал в «Литературной России»: «Словно под тобой расступается земля и ты рушишься из большой литературы в трясину мелочной озлобленности, зависти, брезгливости и упрямого до слепоты непонимания самых простых вещей».

На даче у себя, рассказывая о своей тогдашней парижской миссии, Симонов тоже говорил об очень сильной личной ноте в «Окаянных днях». Но говорил не обличая, не осуждая, а с видимой досадой и, как мне показалось, грустью. Повторив свои слова, что Бунин ничего не пересмотрел, да и не мог пресмотреть, он тут же, чтобы исключить всякие недомолвки и двусмысленность, решительно произнес: «А писатель большой, большой русский писатель. Мне говорили, на Нобелевскую премию было три кандидата - Горький, Мережковский и Бунин. Выбрали Бунина». (c)

ШАЛЯПИН О СТАЛИНЕ

Шаляпин несколько раз встречался со Сталиным на квартире Демьяна Бедного и в Кремле.

Великий артист говорил о вожде:

"Этот человек не станет шутить. Он столь же легко, как легка его беззвучная кавказская поступь в мягких сапогах, взорвет храм Христа Спасителя, почту или телеграф. Взорвет все что угодно. Он не злодей, он таким родился." (с)

ОБОБЩЕННЫЙ ОБРАЗ СТАЛИНА ИЛИ ГЕНИАЛЬНЫЙ МОНТАЖ

Находясь в Москве, знаменитый польский кинорежиссер Анджей Вайда должен был просмотреть ряд интересующих его кинодокументов. Случайно киномеханик запустил не тот ролик. В нем по распоряжению какого-то бюрократа для удобства хранения были собраны вместе и склеены все кадры, запечатлевшие участие Сталина в похоронах видных государственных деятелей.

Вот Сталин и его соратники несут гроб с телом Кирова, вот в другую сторону несут гроб с телом Горького, вот навстречу зрителям гроб с телом Орджоникидзе; вот гроб Куйбышева, Жданова и так далее.

Когда-то Гегель задавался вопросом: сколько раз нужно просыпать наборный; шрифт, чтобы сложилась строка «Илиады»? Может ли чистая случайность породить смыслонагруженный образ, несущий высшую гармонию и красоту?

Киноролик государственных пoxopoн дает ответ на этот вопрос: случайность создала выдающийся по своей художественной выразительности и философской глубине образ Сталина - разносчика смерти. (с)

СОЦИАЛЬНАЯ СУЩНОСТЬ СТАЛИНИЗМА

Бюрократия при Сталине стала, истинным хозяином жизни или, вернее, делила плоды власти с единственным Хозяином. Бюрократия и только она пировала во время чумы сталинизма, хотя иногда и несла потери от капризной логики своего властелина. Общественная собственность де-юре была, народной, а де-факто находилась в распоряжении Сталина и созданной им бюрократии.

Власть была главной собственностью Сталина, и его бюрократии. Власть обменивалась на все и давала все, обеспечивала любые блага.

Я помню мой спор с Ильей Зренбургом. Он говорил, что ничего нельзя понять в сталинской эпохе, так как все документы утрачены. Я же возражал ему, что, как палеонтолог по одному зубу может восстановить полный облик ихтиозавра, так и будущему историку достаточно будет даже одного документа, вроде распоряжения: «Передать швейную машину, принадлежащую пошивочной мастерской № 1, фабрике № 7. И, Сталин».

Здесь видна такая степень концентрации власти, такое единовластие, такое единоначальное распоряжение мельчайшими объектами общественной собственности, что вся структура общества хорошо просматривается и можно понять его суть, не располагая другими данными. (с)

ПАХАН

У Сталина была психология и жизненные принципы пахана.

Только все паханские высказывания он умело-переводил с блатного языка урок на политический язык большевизма. При этом паханская интонация оставалась. Однако ее не улавливал народ, ожесточенный событиями мировой и гражданской войны, голодом, разрухой, конфискациями, уплотнениями, продотрядами, военным коммунизмом, уполномоченными.

Сталин способствовал тому, чтобы всплывали на поверхность жизни булгаковские Шариковы.

Одно из самых ранних неофициальных высказываний о Сталине я услышал в 1935 году и от удивления запомнил на всю жизнь. Я учился в 4 классе. В выходной мы поехали с отцом к его приятелю, пожилому адвокату, невысокому, полному, рыжему человеку. Фамилии его я не помню. Однако хорошо помню: мы с отцом в большой комнате стоим у рояля, а рядом рыжий толстячок. И он говорит чудовищные, с моей тогдашней точки зрения, слова:

- Сталин разговаривает в своем кругу только матом. Он ведет себя, как главарь банды.

Я чувствую, что отец согласен с этим, но не хочет говорить об этом при мне. В моем сознании под слоем ежедневных восхвалений Сталина в газетах, по радио, в школе на долгие годы осталась эта фраза.

Мнение папиного приятеля через много лет подтвердил кинорежиссер Михаил Ильич Ромм. Он рассказывал мне, что однажды во время правительственного приема был приглашен в небольшую комнату, где Сталин под аккомпанемент пианино исполнял матерные частушки. (с)

Библия, Книга Нового завета.

Придет антихрист... человек греха, сын погибели... беззаконник... дана будет ему власть над всеми народами... Сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога... Пришествие, по действию сатаны будет со всякою силой и знамениями и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих. (с)

А вы, что ныне норовите
Вернуть былую благодать,
Так вы уж Сталина зовите -
Он Богом был - Он может встать. (с)

Сталин - сын Пржевальского

Анатолий Дмитриевич Голубов выяснил: в 1878-1879 годах Пржевальский жил в Гори.

Пржевальский имел обыкновение ежедневно подробно записывать в дневник все свои поступки и все события. Из архива Пржевальского в годы господства Сталина было изъято все, что касалось периода его пребывания в Гори.

Однако в расходной книге недостаточно внимательный изыматель архива оставил страницы, на которых зафиксированы расходы: деньги, пересылавшиеся в 1880 и 81 годах в Гори матери Сталина.

Позже пересылка денег была прекращена. (с)

Безотцовщина

В 1939 году музей Сталина в Гори трижды запрашивал Сталина, посылая фотопортрет Джугашвили, изображен ли на фото его отец. Трижды Сталин не ответил. (c)

Национальность

Строчка стихотворения Мандельштама "И широкая грудь осетина..." свидетельствует о том, что в 30-е годы о национальности Сталина существовали неофициальные сведения.

Однако они разноречивы: по одним осетином был Джугашвили, по другим наполовину осетинской была мать Сталина.

После войны во имя создания образа императора всея Руси Сталин не раз подчеркивал, что он русский грузинского происхождения. (с)