Украина 42

ЕГЭ. "Простых школьных" сейчас и нет, кажется. Да и кто бы меня на него пустил, если бы был? Это по ЕГЭ нет ограничений - хоть в 100 лет сдавай.

Мой черниговский знакомый - врач-анестезиолог областной больницы 52-ух лет, а его супруга - преподаватель английского в местном университете. Едут в Киев на спектакль с двумя дочками.

Супругам-пенсионерам из Киева по 68 лет. Целый год пахали волонтерами. После поездки продолжат волонтерскую работу.

Какой на хрен Бахмут применительно к этим конкретным людям ...

Как и мое полное право вмешаться, когда Вы рассуждаете о том, что будет делать графоман.

Какому ещё "экзаменуемому"? Это я пишу.
"Единый государственный". Так что, в воскресенье вечером можете смело мне пожелать ни пуха, ни пера.

...а самолёты к осени... Симптом, однако. Прада, это может быть кампанией дезинформации.

Правда, есть ещё обстрел Чонгара. Что может быть началом каких-то реальных больших событий, а может "просто пострелять".

Непонятки.

Слушайте, вы тут одно и тоже, и я с вами пару дней разными словами друг другу... Забесплатно.

Может, хоть тотализатор?

Хоть не даром клавиши будем нажимать. Цель появится...

Банк держать назначим Неизвестного...

5 ставок по 100 долларов даже на 10 участнегов - уже деньги. Но - можно поднять до 200, будет ещё интереснее...

Как? А то уже совсем скучно.

Как это "какой"?! 52 два года, врач, сто пудов офицер (военная кафедра в СССР) - вполне призывной возраст. Я даже в окопы его не посылаю - полевой госпиталь. Остальные пусть сидят дома. Вот, 25% из названных вами явно уклоняются от призыва. Ещё знакомые есть не на фронте?

Этот врач и так на фронте: села Черниговской области орки обстреливают каждый день, раненых людей везут на операции именно в областную больницу, где он работает.

Чернигов расположен в 70 км от российской границы.

Заступлюсь: он не обеляет. Он натягивает сову на глобус/уперся. И всё. Ровно, как и КС. И тот, и другой всё прекрасно понимают и видят. Но ... Надо опять валить с форума Я вот смотрю на вашу беседу, две страницы каждый твердит одно и тоже. Ваша позиция - железобетон. И определение суда, и чисто житейское - из своего дома в бараки... спорить просто глупо. Но спорит. Две страницы, пардон, чел откровенно тупит. А КС уже так полгода...

Интересно, мои зарубы, например, с 69 выглядят со стороны также? Катастрофа...

Платно?

Не собираюсь обелять, но не собираюсь и преувеличивать.

А к тем, что летают в Германию на футбол?

Убедили... А что с этими?

Вы бы хотя бы прочитали, что сами же притащили. Там решение o запрете Трампа на въезд в США граждан из нескольких мусульманских стран. И дальше:
The Court wrote, in an opinion by Chief Justice John Roberts:

Finally, the dissent invokes Korematsu v. United States, 323 U. S. 214 (1944). Whatever rhetorical advantage the dissent may see in doing so, Korematsu has nothing to do with this case. The forcible relocation of U. S. citizens to concentration camps, solely and explicitly on the basis of race, is objectively unlawful and outside the scope of Presidential authority. But it is wholly inapt to liken that morally repugnant order to a facially neutral policy denying certain foreign nationals the privilege of admission. See post, at 26–28. The entry suspension is an act that is well within executive authority and could have been taken by any other President—the only question is evaluating the actions of this particular President in promulgating an otherwise valid Proclamation.

The dissent’s reference to Korematsu, however, affords this Court the opportunity to make express what is already obvious: Korematsu was gravely wrong the day it was decided, has been overruled in the court of history, and—to be clear—“has no place in law under the Constitution.” 323 U. S., at 248 (Jackson, J., dissenting).


Когда судья (человек трампа) хочет сказать, что действия Трампа не имеют никакого отношения к событиям тех лет, ему надо для усиления разницы использовать какое-то ключевое слово. Тут "концлагерь" звучит страшно и совсем не то, чем занимается наш товарищ Трамп. Вот смысл в использовании слова. А вы преподносите, будто верховный суд принимал решение по поводу переселения японцев и назвал бараки концлагерями.
Ну а по большому счету, конечно же это были концлагеря. Только не в том смысле, который мы все им придаем: с газовыми печами, работой до потери пульса, голодом и болезнями.

— Как ты думаешь, сколько мне лет? — спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, потряхивая темными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом...
— Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.
— Нет, серьезно. Ну, пожалуйста, скажи.
— Тебе-то? Лет восемь, что ли?
— Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.
— Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось и женишка уже припасла?
— Куда там! (глубокая поперечная морщина сразу выползла на её безмятежный лоб). Разве теперь можно обзаводиться семьёй? Всё так дорого.
— Господи Боже ты мой, какие солидные разговоры пошли!.. Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?
— Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдём, посидим. Там хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.
— Поцелуй её от меня в лапку. Но как же мы пойдем на речку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют.
— Неужели ты боишься? Вот еще глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато расскажу стих. Пойдём?
— Ну, раз стих — это дело десятое. Тогда не лень и пойти..
По дороге, ведя меня за руку, она сообщила:
— Знаешь, меня ночью комар как укусит, за ногу.
— Слушаю-с. Если я его встречу, я дам ему по морде.
— Знаешь, ты ужасно комичный.
— Ещё бы. На том стоим.
На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцом. Она прижалась к моему плечу, прислушалась к отдалённым выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как гнусный червяк, всползла на чистый лоб. Она потёрлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:
— Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?
Я испуганно отодвинулся от неё и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:
— Чего, чего?
Она повторила.
Я тихо обнял её за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:
— Не надо, голубчик, об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала.
— Ах, стихи! Я и забыла. О Максе:
Максик вечно ноет,
Максик рук не моет,
У грязнули Макса
Руки, точно вакса.
Волосы, как швабра,
Чешет их не храбро...
— Правда, комичные стишки? Я их в старом «Задушевном слове» прочитала.
— Здорово сработано. Ты их маме-то читала?
— Ну, знаешь, ей не до того, прихварывает всё.
— Что же с ней такое?
— Малокровье. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти... азотистые тоже в организм не... этого... не входили. Ну, одним словом — коммунистический рай.
— Бедный ребёнок, — уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.
— Ещё бы не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла, да медведь пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?
— Очевидно, азотистых веществ ему не хватило. Или просто саботаж.
— Ну, ты прямо-таки прекомичный! На мою резиновую собачку похож. А ты можешь нижней губой до носа достать?
— Где там! Всю жизнь мечтал об этом — не удаётся...
— А знаешь, у меня одна знакомая девочка достаёт: очень комично.
С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.
— Вишь ты, как пулемёты работают, — сказал я, прислушиваясь.
— Что ты, братец, — какой же это пулемёт? Пулемёт чаще тарахтит. Знаешь, совсем как швейная машина щелкает. А это просто пачками стреляют. Вишь ты: очередями жарят.
Ба-бах!
— Ого, — вздрогнул я, — шрапнелью ахнули.
Её серый лукавый глаз глянул на меня с откровенным сожалением.
— Знаешь, если ты не понимаешь — так уж молчи. Какая же это шрапнель? Обыкновенную трёхдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный заряд воет, как собака. Очень комичный.
— Послушай, клоп, — воскликнул я, с суеверным страхом оглядывая её розовые пухлые щечки, вздёрнутый носик и крохотные ручонки, которыми она в этот момент заботливо подтягивала опустившиеся к башмакам носочки. — Откуда ты всё это знаешь?
— Вот комичный вопрос, ей-Богу! Поживи с моё, ещё не то узнаешь.
А когда мы возвращались домой, она, забыв уже о «реагировании Ватикана» и «бризантных снарядах», щебетала, как воробей, задрав кверху задорный носик:
— Ты знаешь, какого мне достань котёночка? Чтоб у него был розовенький носик и чёрненькие глазки. Я ему голубенькую ленточку с малюсеньким таким золотым бубенчиком привяжу, у меня есть. Я люблю маленьких котёнков. Что же я, дура! Я и забыла, что мой бубенчик был с маминым золотом в сейфе, и коммунисты его по мандату комфина реквизировали!

* * *

По зелёной молодой травке ходят хамы в огромных тяжёлых сапожищах, подбитых гвоздями.
Пройдут по ней, примнут её.
Прошли — полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под тёплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном (c)/

А есть еще Вьетнам. Внесудебные казни зарубежных деятелей. Сколько раз на Кастро покушались?