Уравнять в правах науку и миф не удалось. Вопросы остались.

Какие?

Вы уверены, что так уж "принципиально отличаются"?
По-моему, чем больше развивается психология, тем яснее, что поведение человека не так уж сильно отличается от животного.

Какой все же жуткий кошмар: любить одновременно и КПСС, и РПЦ. Что-то вроде рокового треугольника. В таких личных проблемах не стоит винить посторонних людей. Это очень, очень личное.

типа таких:
У дикарей слабые телом или умом скоро погибают и переживающие обыкновенно одарены крепким здоровьем. Мы, цивилизованные люди, стараемся по возможности задержать этот процесс вымирания; мы строим приюты для слабоумных, калек и больных; мы издаем законы для бедных и наши врачи употребляют все усилия, чтобы продлить жизнь каждого до последней возможности. Есть основание думать, что оспопрививание сохранило тысячи людей, которые при своем слабом сложении в прежнее время погибли бы от оспы. Таким образом, слабые члены цивилизованного общества распространяют свой род. Ни один человек, знакомый с законами разведения домашних животных, не будет иметь ни малейшего сомнения в том,что это обстоятельство крайне неблагоприятно для человеческой расы. Нас поражает, до какой степени быстро недостаток ухода или неправильный уход ведет к вырождению домашней породы, и за исключением случаев, касающихся самого человека, едва ли найдется кто-либо настолько невежественный, чтобы позволить размножаться принадлежащим ему худшим животным.

Или:

Стало быть, мы должны переносить безропотно несомненно вредные последствия переживания и размножения слабых. Существует, по-видимому, только одно средство задерживать их размножение, именно, чтобы браки между слабыми и мало одаренными членами общества были реже, чем между здоровыми. Эта задержка могла бы быть чрезвычайно усилена, если бы слабые умом или телом совсем воздерживались от брака (хотя на это скорее можно надеяться, чем ожидать этого).(c)

там дальше еще про вымирание рас дикарей под натиском рас цивилизованных людей и неизбежности этого эволюционного процесса.

Почему? Мне совершенно не очевидно.
Евросоюз, которым он хочет стать, лучше старой, разделенной Европы? Смеетесь?
СССР лучше России? Кто говорит "да", а кто "нет".
Чехословакия лучше Чехии и Словакии, а Югославия лучше того, что там сейчас есть?
Римская империя лучше стран возникших на ее территории?
Империя Шарлеманя лучше отдельных Франции и Германии?

Не, это я к тому, что мне было неясна реплика СТЕПАШКИ: с чем есть сходство у "Майн Кампф". С Дарвином? Определенное есть, разумеется.

Другой не значит хуже или лучше. Имхо. Динозавры простов ымерли. Их никто не называет несовершенными- толкьо вымершими. или предками... А вот какими предками являются представители одной расы по отношению к другой?

Укрупнение сначала приводит к кризису контроля, если организация (государство) переживают его наступает кризис волокиты или забюрокрачивание,
контроль при этом не становится более эффективным, скорее, все негативные процессы становятся постоянными и вялотекущими, как тлеющий пожар, которым нужно
регулярно заниматься, чтобы он не разгорелся в полную силу (и это требует стечением времени все больше и больше ресурсов)
Если и кризис бюрократии переживается, то организация либо рассыпается с большими потерями для всех, либо, в лучшем случае, "голова" (управляющая система)
начинает сама ее дробить на горизонтально связанные автономии, оставляя себе только координирующие функции.

А по-моему, наоборот. :)

Это давняя история, которая уже вошла в анналы: эту цитату, вырванную из контекста, как компрометирующую Дарвина знает любой благовоспитанный ученик из Айовы.
При этом забывают, что сама работа "Происхождение человека и половой отбор", имела целью показать, что как раз в становлении человека ведущая роль перешла от
"естественного отбора" к "групповому" и "половому". И в цитируемой преамбуле Дарвин, как Нестор летописец просто "высвечивал бэкграунд". С сегодняшних позиций
это описание не выглядит слишком внятным - из него можно понять, что Дарвин как-то заметил, что социальное "топорщится" над биологическим. И именно по этой причине
он дальше не полез в дебри социального, ограничивая себя заявленной темой - происхождение человека.

Мораль группового отбора по Дарвину, мало отличаются от морали религиозной (по сути это мораль общественного животного). Продолжим изучение первоисточника:

Общественные животные, стоящие на вершине лестницы живых существ, управляются почти исключительно, а животные, стоящие высоко на ступенях этой лестницы, — в значительной степени специальными инстинктами, оказывая помощь членам того же сообщества, но ими руководит также в известной мере взаимная любовь и участие, поддерживаемые, по видимому, до некоторой степени разумом. Хотя человек, как только что замечено, не имеет особых инстинктов, которые указывали бы ему, каким образом помогать своим ближним, — в нем существует стремление помогать им, и по мере усовершенствования его умственных способностей он будет в этом случае естественно руководствоваться разумом и опытом. Инстинктивная симпатия к своим заставляет также человека высоко ценить одобрение других людей. В самом деле, м-р Бэн ясно показал, что любовь к похвале, честолюбие, и, еще более, сильный страх перед презрением и позором «представляют результаты симпатии». Следовательно, человек находится под сильным влиянием желаний, одобрения и порицания своих сотоварищей, выраженных в их движениях или словах, и общественные инстинкты, которые, вероятно, были приобретены человеком в весьма примитивном состоянии, — быть может, его обезьянообразными родоначальниками, — остаются до сих пор побудительной причиной его благороднейших поступков. Но его действия в значительной степени управляются определенными желаниями и суждениями ближних и, к сожалению, еще чаще его собственными сильными и эгоистичными желаниями. По мере того, однако, как чувства любви, симпатии и уменья владеть собой становятся сильнее под влиянием привычки, и далее — по мере того, как развивается разум и человек приобретает возможность вернее ценить суждение своих собратьев, он чувствует побуждение вести себя определенным образом, независимо от преходящего чувства наслаждения или страдания. Он в состоянии сказать (хотя я не думаю, чтобы дикарь или некультурный человек могли мыслить так): я сам верховный судья моих действий, или, говоря словами Канта, «я не хочу в самом себе унижать достоинство человека»..

Почему человек сознает, что он должен следовать тому, а не другому инстинктивному желанию? Отчего он горько сожалеет о том, что последовал инстинкту самосохранения и не рискнул жизнью для спасения ближнего? Или почему он сожалеет, если под влиянием сильнейшего голода украл что-нибудь для его утоления?
Во-первых, очевидно, что в человеческом роде инстинктивные побуждения бывают различны по силе. Дикарь рискнет своей жизнью ради спасения одного из членов своего племени, но останется совершенно равнодушным к чужестранцу; молодая, робкая мать, под влиянием материнской любви, подвергнет себя, нисколько не колеблясь, величайшей опасности для спасения своего ребенка, но не для спасения другого человека. Многие взрослые люди и даже мальчики, никогда прежде не рисковавшие ради другого своей жизнью, но в которых развиты смелость и сочувствие, бросались, не думая ни минуты, в быстрый поток для спасения утопающего, даже и чужого им человека, наперекор инстинкту самосохранения. В этом случае человек поступает под влиянием того же инстинктивного побуждения, которое заставило героическую маленькую американскую обезьянку, описанную мною выше, броситься на большого, страшного павиана, чтобы спасти сторожа. Поступки вроде перечисленных представляют, по видимому, скорее простой результат сильного развития общественного или материнского инстинкта, чем следствие каких-либо других побуждений или инстинктов. Они совершаются так скоро, что не оставляют времени для размышления или для приятных или неприятных ощущений. Но если бы поступок такого рода не был совершен по той или иной причине, то у человека остался бы след недовольства собой или даже страдания. С другой стороны, в робком человеке инстинкт самосохранения может быть до такой степени силен, что он не в состоянии будет заставить себя подвергнуться риску, может быть, даже в случае, когда опасность коснется его собственного ребенка.

Мне приходилось слышать, что поступки, совершенные под влиянием импульса, как в приведенных выше случаях, не входят в категорию нравственных и не зависят от нравственного чувства. Люди, которые придерживаются этого взгляда, называют нравственными лишь те поступки, которые совершаются сознательно после победы над противоположными желаниями, или те, которые совершаются для какой-либо возвышенной цели. Но мне кажется едва ли возможно провести здесь резкую разграничительную черту. Что касается возвышенных побуждений, то известно много случаев, когда пленные дикари, лишенные всяких понятий о человеколюбии вообще и не руководимые никакими религиозными побуждениями, сознательно жертвовали жизнью, чтобы не выдать товарищей. Их поведение следует, конечно, назвать нравственным. Что касается размышления и победы над противоположными стремлениями, то мы знаем, что и животные колеблются между двумя противоположными инстинктами, например, в тех случаях, когда они спасают своих детенышей или товарищей от опасности; тем не менее их поступки, хотя они направлены в пользу других, не называются нравственными. К тому же часто повторяемое нами действие совершается, наконец, без всякого размышления или колебания и тогда едва ли может быть отличено от инстинкта; но никто, конечно, не станет утверждать, что действие, совершаемое таким образом, перестает быть нравственным. Напротив, мы все сознаем, что действие не может быть названо совершенным или в высокой степени благородным, если оно не делается непосредственно, без размышления и усилия, как у человека, у которого необходимые качества являются врожденными. Тот, кто принужден преодолевать свой страх или недостаток любви, прежде чем решится действовать, заслуживает, однако, в одном отношении большего уважения, чем человек, который делает добро вследствие врожденной склонности и безо всякого усилия над собой. Так как мы не имеем возможности отличать побуждения, то и называем все поступки, принадлежащие к известной категории, нравственными, если они совершены нравственным существом. Нравственным же является такое существо, которое способно сравнивать между собой свои прошлые и будущие действия или побуждения и осуждать или одобрять их. Мы не имеем оснований предполагать, что какое-либо из низших животных обладает этой способностью; поэтому, если собака-водолаз вытаскивает ребенка из воды, если обезьяна идет навстречу опасности, чтобы выручить товарища, или берет на себя заботу об осиротевшей обезьянке, то мы не называем их поступки нравственными. Но относительно человека, который один может быть с уверенностью назван нравственным существом, все действия известного рода называются нравственными, все равно, совершены ли они сознательно, после борьбы с противоположными побуждениями, или вследствие мало-помалу усвоенной привычки, или, наконец, непосредственно, под влиянием инстинкта.

Но вернемся к нашему прямому вопросу. Хотя некоторые инстинкты сильнее других и ведут к соответственным поступкам, тем не менее нельзя утверждать, что у человека общественные инстинкты (включая сюда любовь к похвале и боязнь стыда) бывают первоначально или становятся со временем, вследствие долгой привычки, сильнее других инстинктов, например, сильнее чувства самосохранения, голода, полового чувства, желания мести и т. д. Почему же человек жалеет, — несмотря на усилия уничтожить в себе это сожаление, — что он последовал тому, а не другому из своих естественных побуждений, и далее, почему он чувствует, что должен сожалеть о своем поведении? В этом отношении человек глубоко отличается от низших животных. Несмотря на это, мы, как мне кажется, можем до известной степени объяснить причины этого различия. Человек вследствие деятельного характера своих умственных способностей не может избежать размышлений: прошлые впечатления и образы с большой ясностью непрестанно носятся в его уме. Мы знаем уже, что у животных, которые держатся обществом, общественные инстинкты всегда налицо и очень сильны. Такие животные всегда готовы предупреждать об опасности, защищать общество и помогать товарищам согласно своим нравам; они чувствуют постоянно, без всякого побуждения со стороны какой-либо особой страсти или желания, некоторую степень привязанности и участия к своим; они тоскуют при долгой разлуке с ними и рады быть снова в их обществе. Точно то же имеет место и у нас. Даже когда мы остаемся совершенно одни, как часто помышляем мы с чувством удовольствия или скорби о том, что думают о нас другие — о воображаемом их одобрении или осуждении, а ведь все это вытекает из симпатии, представляющей важнейший элемент общественного инстинкта. Человек, в котором не было бы следов подобных чувств, справедливо считался бы противоестественным уродом. С другой стороны, желание удовлетворить свой голод или другую какую-либо страсть, например, мщение, по самой своей природе является преходящим и на-время может быть вполне удовлетворено. Нам трудно, даже почти невозможно, восстановить в памяти с полной живостью некоторые чувства, как, например, чувство голода, равно как и прошлые страдания, что часто отмечалось. Инстинкт самосохранения сознается только в присутствии опасности, и не один трус считал себя храбрым, пока ему не пришлось встретиться лицом к лицу с неприятелем. Желание обладать собственностью другого человека, быть может, является одним из наиболее упорных стремлений, какие вообще могут быть названы, но даже и в этом случае удовлетворение при действительном обладании бывает обыкновенно слабее самого желания. Многие воры, если только они не воры по ремеслу, сами удивляются после успешной кражи какого-либо предмета, зачем они украли его.
Так как человек не в состоянии уничтожить прошлых впечатлений, проходящих постоянно в его уме, то он должен по необходимости сравнивать между собой воспоминания о голоде в прошлом, об удовлетворенном мщении или об опасности, которой он избегнул в ущерб другим людям, с инстинктом симпатии, который почти всегда налицо, и с приобретенным ранее знанием того, что считается другими достойным похвалы или осуждения. Знание это не может быть изгнано из его ума, и оно ставится им по чувству инстинктивной симпатии очень высоко. Поэтому он будет чувствовать, что сделал промах, следуя данному инстинкту или привычке, сознание же сделанной ошибки вызывает у всех животных чувство неудовлетворенности или даже скорби.

Приведенный выше случай с ласточкой может служить примером, но только противоположного отношения, где временный, хотя в данную пору и очень сильный, инстинкт берет верх над другим, обычно же пересиливающим все прочие. В известное время года эти птицы по целым дням находятся под влиянием желания мигрировать; их привычки изменяются; они становятся беспокойными, шумливыми и собираются в стаи. Пока самка кормит птенцов или насиживает яйца, материнский инстинкт, вероятно, сильнее перелетного, но наиболее постоянный одерживает верх, и, наконец, в минуту, когда она не видит перед собой птенцов, она улетает и покидает их. Когда после достижения цели долгого путешествия перелетный инстинкт перестает действовать, каждая птица, вероятно, терзалась бы раскаянием, если бы ее умственные способности были более развиты: перед ее глазами проходили бы тогда беспрерывно образы ее птенцов, умирающих на ненастном севере от холода и голода.
В минуту действия человек склонен, конечно, следовать более сильному побуждению, и хотя это свойство ведет его иногда к самым благородным поступкам, но еще чаще заставляет его удовлетворять собственные желания в ущерб другим людям. Когда же после их удовлетворения прошлые и более слабые впечатления станут лицом к лицу с постоянно присущими общественными инстинктами и с глубоким вниманием к мнению сограждан, возмездие последует неминуемо. Он будет чувствовать угрызения совести, раскаяние, сожаление или стыд; последнее чувство почти исключительно основано на страхе осуждения со стороны ближних. Последствием будет то, что он твердо решится поступать в будущем иначе, а это и есть совесть, ибо совесть оценивает прошлое и руководит будущим.
Природа и сила чувств, которые мы называем сожалением, стыдом, раскаянием и угрызением совести, очевидно, зависят не только от степени насилования инстинкта, но отчасти также от силы искушения и еще чаще от суждения своих ближних. Значение, какое человек придает мнению других, зависит от степени врожденного или усвоенного им чувства симпатии, а также от того, насколько он способен принимать в расчет отдаленные последствия своих поступков. Крайне важен, хотя и не столь необходим, другой элемент — почтение или страх перед богом или духами, в которых веруют люди; эти чувства прямо связаны с угрызением совести...

Человек, побужденный своей совестью, путем долгой привычки приобретает со временем такую полную власть над собой, что без всякой душевной борьбы способен мгновенно жертвовать своими желаниями и страстями в угоду общественным инстинктам и симпатиям, включая сюда чувства, вытекающие из суждения его товарищей. Человек, несмотря на голод или желание отомстить, и не подумает о том, чтобы украсть что-либо или осуществить свою месть. Возможно, и как мы увидим ниже, даже вероятно, что привычка владеть собой может, подобно другим привычкам, унаследоваться. Таким образом, человек приходит, наконец, к убеждению, путем приобретенной и вероятно унаследованной привычки, что для него выгоднее следовать наиболее постоянным импульсам. Повелительное слово должен выражает, по- видимому, только сознание того, что существует известное правило для поведения, все равно каково бы ни было его происхождение. В прежние времена настоятельно говорилось, что оскорбленный джентльмен должен выйти на поединок. Мы говорим ведь, что пойнтер должен делать стойку, а ритривер — приносить дичь. Если они этого не делают, они не исполняют своего долга, поступают дурно.

Если какое-либо желание или какой-либо инстинкт, заставившие человека поступить в ущерб другим людям, кажутся при воспоминании столь же сильными или более сильными, чем его общественный инстинкт, он не будет чувствовать острого сожаления о своем поступке. Но он будет сознавать, что если бы его поступок был известен товарищам, он встретил бы у них осуждение, а мало людей настолько равнодушных к своим собратьям, чтобы не печалиться в таком случае. Если человек не имеет симпатии к своим собратьям и если желания, побудившие его к дурному поступку, были сильны в минуту действия и при воспоминании не уступают перед постоянными общественными инстинктами и суждением других людей, то мы вправе назвать его дурным человеком. Единственным средством, которое может в таком случае удержать его от зла, будет страх наказания и убеждение, что в конце концов было бы лучше и для его личных своекорыстных целей скорее иметь в виду пользу других, чем свою собственную.
Очевидно, что всякий может с легкой совестью удовлетворять собственным желаниям, если они не противоречат его общественным инстинктам, т. е. не идут вразрез с пользой других людей. Но для того, чтобы быть совершенно свободным от внутренних упреков или беспокойства, человеку почти необходимо избегнуть осуждения своих со-братьев, справедливого или нет — все равно. Он не должен также нарушать обычного строя своей жизни, в особенности если последний разумен, иначе он также будет испытывать неудовлетворенность. Равным образом он должен избегать прогневить бога или богов, в которых он верит, согласно со своими понятиями или суевериями. Впрочем, в этом случае часто примешивается новый момент—страх божеского наказания.


Но причем здесь Гитлер?

Уверяю, Ржевский, все идеологические общества очень похожи. Похожи не только КПСС с РПЦ, но и НСДАП, и Церковь святых последних дней, и кагал. Похожи в главном по крайней мере. Вот они, а вот мы!

Я бы сказал, что это состояние Просветления, под которым можно и религию, и искусство создать.
...Дураки власти, что запрещают эти вещества как наркотики. Их надо изучать, как космос.

Вы не помните упоительной дискуссии о совершенстве крокодилов?
Если они совершенны, то другие виды нет.

"Другой" дает полное право на сравнение. Вы так думаете, а Гитлер эдак, и у Вас нет возможности сказать "да как Вы смеете сравнивать!?" А почему бы и нет?

В принципе, согласен.
Дарвин был все же человеком своего времени, весьма прогрессивным к тому же, с Марксом-Энгельсом общался.
Недостатки и болезни современного ему общества видел. Рефлексировал. Разумеется, думал, о возможных рецептах излечения.
Но дальше салонных банальностей, имеющих хождение в тех кругах, где он вращался - в размышлениях не заходил.
Труд свой так же фундаментом науки будущего не считал.
То как его работы были использованы через 20-40 лет вины самого Дарвина нет.