Юмор

Уже давным-давно известна поговорка про английский язык: " Написано - Ливерпуль, а читается
Манчестер ".

Почему прекращены съемки сериала "Симпсоны"?
- Потому что один из главных героев, Гомер Симпсон, в настоящее время работает Президентом США.

Добро пожаловать, Талалака!

Иногда наши мужья-французы обсуждают «этот ужасно сложный русский язык», на котором мой муж так и не заговорил нормально, хоть и прожил два года в стране Толстого…

В подавляющем большинстве знакомых мне франко-русских пар мужья-французы по-русски не говорят. Не из лени или презрения к культурным корням своих любимых жен, нет. Просто французы не любят страдать, а овладение русским (или украинским, или белорусским, или любым другим языком славянской группы) к французам приходит через Страдание.
Никогда не забуду как мой муж, который два года проработал в России, сидел на кухне моей московской квартиры и делал домашку по русскому языку – читал вслух по слогам детский рассказ. В рассказе фигурировало словосочетание «выкарабкивающиеся из лужи лягушата». Так вот, лягушата эти чуть не довели моего француза до дурки:
— Ви-ка-рап-щи… merde! Вьи-ка-рап-ки-ва-щи-ще-сья… merde! Merde! Mais c’est pas possible!!!
Мы потратили на лягушат двадцать минут и сожгли три километра нервных окончаний, но выговорить правильно это словосочетание он так и не смог. В тот вечер я нашла у него первый седой волос…
Жиль, муж моей подруги Иры, по-русски тоже не говорит. А родители Иры, Елена Николаевна и Виктор Петрович, в свою очередь говорят только по-русски — соответственно, все общение между мужем и русской родней проходит исключительно через подругу. И с этим не было никаких проблем до того момента, пока в очередной из приездов на родину Ира не была вынуждена оставить Жиля наедине с родителями на долгих три дня.

Тут нужно заметить, что теща Жиля, ирина мама, в своем французском зяте души не чает. Во-первых, француз – плюс сто к рейтингу в глазах подруг, родни и соседей. Во-вторых – обращается к ней «мадам» и дважды целует в щечку при встрече и на прощание, ах! В-третьих (и в самых главных) ест абсолютно все, что теща кладет ему на тарелку.
— Мам, ну хватит уже пихать в него еду! Ему же плохо будет!.. – взывает Ира к благоразумию мамы всякий раз, когда та подкладывает безотказному Жилю пятую котлету. Мама поджимает губы, но не сдается: в конце концов, кому когда было плохо от тещиных котлет?!
Уезжать и оставлять Жиля в квартире родителей Ира не хотела, но обстоятельства были сильнее. Маме были выданы инструкции (не мучить француза едой, не отпускать одного гулять по городу, если что – сразу звонить Ире), мужу был выдан ноутбук с быстрым интернетом – в общем, Ира вроде-бы предусмотрела все. Первый ужин без нее прошел прекрасно: мама, презрев инструкции, утрамбовывала в зятя свои деликатесы, папа добродушно посмеивался – ишь как буржуй холодец-то твой лопает, аж за ушами трещит! Все разошлись довольные друг другом, и Елена Николаевна заснула с улыбкой, предвкушая как на следующий день она будет кормить зятя домашними пельменями.
Утром Жиль проснулся, пошел в туалет, выполнил там все свои задачи, дернул за шнурок слива и тут случилось непредвиденное: вода с грохотом спустилась из подвешенного под потолок бачка, однако результат усилий Жиля не смылся и остался, так сказать, плавать на поверхности. Об особенностях старой советской сантехники, в которой поток воды организует турбулентность, каковая уносит всё в неведомые дали не сразу, а через 3-5 минут после смыва, Жиля никто не предупредил. Не зная о том, что нужно просто подождать и все само уедет, бедняга снова и снова дергал за шнурок, пока не пришел к печальному выводу: туалет сломался!
Оставить все как есть и просто уйти в свою комнату воспитанный француз не мог; конфуз, конечно, но нужно было как-то объяснить хозяину дома что унитаз требует немедленного ремонта. Одно подходящее случаю русское слово – kakashka – Жиль знал, созвучность с французским “caca”, а также контекст, в котором регулярно употребляла это слово Ира не оставляли сомнений в его значении. За недостающими терминами Жиль залез в гугл, нашел, что нужно, позвал Виктора Петровича и доверительно сообщил:
— Какашка. Не работает.
И указал на дверь туалета. Папа подвис на какое-то время, заглянул на всякий случай в туалет, где к тому моменту все уже было в полном порядке, почесал нос и уточнил:
— Чего?..
— Не работает, — медленно повторил Жиль и снова показал на дверь туалета.
Папа поморщил лоб, повздыхал, снова почесал нос и, наконец, его осенило:
— Ма-ать! Иди быстро сюда!..
— Ну, чего?.. — на крик ирина мама прибежала с руками по локоть в муке, она как раз лепила пельмени к обеду.
— Чего-чего! — передразнил папа со злорадным триумфом мужа, который тридцать лет доказывает жене что она все делает неправильно, — говорила тебе Ирка не пихать в него все подряд! Вот, доигралась!
— Господи, да что случилось-то?!
— Какашка у него не работает от твоих котлет, что! Запор у Жильки, сломала француза!
Елена Николаевна побледнела и растерянно переспросила:
— Что, вот прям совсем не работает?..
— Не работает, — подтвердил Жиль, вежливо улыбнулся и ушел в свою комнату, не осознавая того, какой эффект его сообщение произвело на родителей.

На семейном совете было принято решение Иру пока не беспокоить и сначала попытаться починить француза самостоятельно. Мама села на телефон и подняла все свои контакты — подруги, подруги подруг, подруги подруг подруг; через тридцать минут у нее был телефон лучшего терапевта в городе, с которым был организован немедленный созвон по громкой связи. Доктор родителей успокоила – в путешествии часто бывают расстройства, ничего страшного в этом нет, и, скорее всего, все само завтра наладится. Но на всякий случай пока лучше исключить мясо, мучное, есть много овощей и пить больше воды. Елена Николаевна облегченно вздохнула, положила трубку и пошла варить зятю цветную капусту.
Во время обеда Жиль по привычке потянулся к миске с пельменями, которую теща поставила рядом с Виктором Петровичем, однако последний миску с пельменями отодвинул, а тарелку с серым пюре, наоборот, придвинул, и что-то сообщил при этом на своем тарабарском. Жиль понял, что по какой-то причине пельмени ему не положены, и что вместо этого придется есть пресные овощи, очень удивился, но воспитанно съел, что дают.
За ужином история повторилась: Виктор Петрович ел вкусный борщ, а Жилю снова дали какое-то овощное варево, на этот раз зеленого цвета. Никаких сомнений не оставалось — родители Иры в ее отсутствие почему-то стали давать ему другую еду, за обедом Жилю не показалось. Мысль была абсурдной, но кто их знает, этих русских, они в 812-ом собственную Москву подожгли, психи.
На следующее утро Жиль по привычке отправился в туалет, дернул за шнурок слива и с грустью констатировал, что поломку не устранили. На выходе из туалета его уже встречали встревоженные Елена Николаевна и Виктор Петрович:
— Работает?..
— Не работает, — снова сообщил Жиль и указал на дверь. — Может быть, стоит вызвать сантехника? Мне кажется, у вас проблемы со сливом, — обратился он к маме на французском, и для верности повторил то же самое на английском.
— Да, да, лапушка ты моя, я понимаю, что тебе плохо… Господи, что ж мне с тобой делать-то?! — всплеснула руками мама и пошла снова звонить терапевту.
В этот раз доктор была менее оптимистична – отсутствие нормального стула в течение двух дней уже вызывает беспокойство. Давайте больному чернослив, и если до вечера стул не наладится, то на ночь слабительное. И строгая диета!

Обед прошел в тяжелой обстановке. Голодный Жиль попытался взять с тарелки на столе кусок хлеба, но папа ему помешал, а мама тут же стала что-то выговаривать, как показалось бедному французу, агрессивно. Меж тем диета Елены Николаевны начала действовать, и довольно активно: в животе у Жиля все время урчало, и странное месиво, которым его кормили последние два дня рвалось наружу снова и снова. А на выходе из туалета Жиля неизменно встречала Елена Николаевна все с тем же вопросом – «Работает?». Зачем спрашивать, если и так знаешь, что туалет не работает так как его никто не чинит, Жиль не понимал, но устало отвечал – «не работает…»
За ужином мама решительно поставила перед измученным Жилем тарелку с черносливом, и стакан с теплой водой, в который она накапала что-то прямо на глазах у француза. И вот тут Жиль по-настоящему испугался…
Ира вернулась утром третьего дня и нашла своего мужа схуднувшим и задумчивым.
— Ну, как ты тут? Мои тебя не сильно доставали?..
— Ты знаешь, я не хочу тебя волновать, но мне кажется, что твои родители пытались меня отравить.
— ?!.

Когда все прояснилось, Ира чуть не умерла от приступа гомерического хохота, Жиль вздохнул с облегчением и отвел, наконец, душу с пельменями, а Елена Николаевна слегла с гипертоническим кризом — мысль о том, что она без повода три дня морила голодом любимого зятя была невыносима.
По возвращении во Францию Жиль записался на курсы русского языка — говорить на нем свободно он так и не начал, но сегодня у него есть запас слов и фраз, с помощью которых он может хоть как-то общаться с родителями Иры.
Иногда они обсуждают «этот ужасно сложный русский язык» с моим мужем, который тоже так и не заговорил на великом и могучем нормально, хоть и прожил два года в стране Толстого.
— Cette langue est infernale!.., — сходятся во мнении два француза, и наливают себе еще вина, чтобы хоть как-то облегчить свои лингвистические страдания.

Они тоже хороши. Вот если тут произносится два звука, то на хрена пишется пять знаков?

Для этого фармацевт нужен.

К дню Святого Валентина:

https://m.facebook.com/story.php?story_fbid=1645705842345385&id=100007179553824&_rdr

Владимир Елистратов



ЦИГЕЛЬ-ШТРАССЕ
В Берлине, в двух шагах от Острова Музеев, находится маленькая улица — Цигель-штрассе.
Раньше я думал, что слово “цигель” — турецкое и значит “быстро”. Но оказалось, что оно немецкое и значит “кирпич”. Я узнал об атом случайно, в октябре 199__ года, когда мы с моим приятелем доцентом Коляном (Николаем Николаевичем) приехали в Берлин читать лекции о русской культуре. Колян должен был читать о литературе. А я — о языке. Русском, разумеется.
Ни я, ни Колян немецкого языка не знали, не знаем и не будем знать никогда. В самолёте, выпив по 250 виски, мы решили соединить наши несуществующие знания немецкого языка в единый кулак. Кулак получился маленький, но убойный, как, кстати сказать, всегда и бывает у хороших боксёров-нокаутистов.
Я внес в копилку германистики следующие выражения: “Йа”, “йаволь”, “нихт”, “найн”, “цурюк” и “майне мутер”. Колян любит пышность и экспрессию. Он тяготеет к деконструктиву и макаронизму. Его выражения были следующие: “Айн, цвай, драй, приходи вечером в сарай”, “нихт, бля, шиссен, майне либе”, “дринкен бир унд шнапс” и “надо арбайтен унд копайтен”. Мы выпили ещё по сто и хором вспомнили “Гитлер капут”. И весь самолёт внимательно посмотрел в нашу сторону.
Между тем самолёт снижался. Под нами был серо-коричневый город, при одном взгляде на который сразу откуда-то из генетических глубин подсознания возникала мысль о бомбёжке.
Огромный аэропорт. Аккуратная немецкая пустота. Не знаю, как выразить эту идею. Германия очень похожа на Россию. Только у них везде аккуратная пустота, а у нас небрежное запустение. Представьте себе пустырь с ровными куртинами из крапивы и лебеды, симметрично разложенными дохлыми собаками. Табличка: “дохлая собака №7: прямо, двести пять метров”. И т. д. Это и будет Германия. А у нас, к примеру, дохлая собака или даже человек валяется у входа в “Метрополь” без всякой таблички. У нас небрежность доходит до маразма, а у них аккуратность до идиотизма. Но по сути дела это одно и то же. И в том и в другом есть поэзия, причём метафизическая, запредельная. Они Бытие превращают в Небытие, в Абсолют, в Пустоту, а мы Небытие, Абсолют, Пустоту превращаем в Бытие. А может быть, и наоборот. Видите, я и сам запутался в нашей нелегкой близости.
Всё это мы обсуждали в Коляном около таблички “Полицай Контроль”. Я сказал:
— Колян! Ты можешь перевести мне эту табличку?
— Йа, — сказал Колян. — Легко. Полицейский на контроле. Иначе говоря: мусор на стрёме. Или так: фриц с моноклем.
— Замечательный перевод, — сказал я. — В нём есть поэзия.
— В нем нет ничего, кроме поэзии. Это чистая поэзия. Искусство для искусства. Нет ничего вреднее, чем знать язык оригинала.
— Вообще языки знать вредно, — добавил я.
— Очень вредно. Смертельно опасно.
Он икнул нижней частью живота и эпически продолжил:
— Лет двадцать назад на рабфаке я узнал один иностранный язык. Почти в совершенстве. Не в совершенстве, но почти. То есть я знал слова из этого языка, много слов. Не один десяток. Почти два. Но связывать их во фразы я не мог. Если бы я мог связывать слова во фразы, я бы знал язык в совершенстве. Так? Но этого-то я как раз и не умел. Я брал одно слово — и понимал (Колян крепко брал воображаемое слово в свой багровый оковалок). Брал другое (Колян сжимал свою вторую свёклину) — и тоже понимал. Потом я ставил слова вместе (кулаки со всхлипом сталкивались) — и не понимал!
— Так бывает, — сказал я и икнул правым плечом.
— Так бывает в иностранных языках. А в русском так не бывает, — уверенно сказал Колян, выбросив воображаемые слова куда-то в немецкого мусора. — У нас все слова соединяются как по маслу. Даже, сука, нехорошие. Надо, кстати, рассказать об этом немецким коллегам. Чтоб они были в курсе. А то это интересное культурологическое наблюдение пройдёт мимо них.
В аэропорту нас встретила фрау Марта. Это была крепкая, как будто резиновая, румяная женщина, одетая, как все немки, с безвкусием, переходящим в какую-то марсианскую эстетику. На ней был серый мужской плащ, зелёные брюки и розовые кроссовки. На плече она держала бежевую сумку под крокодила. Как будто крокодилы бывают бежевые. Крашеные белые волосы. В ушах зачем-то малахитовые серьги (вероятно, под цвет брюк). Розовое лицо, под цвет кроссовок, растянуто в широкой доброй улыбке. Добавлю, что многие немки, улыбаясь, от избытка здоровья широко раздувают ноздри. Вот такая пёстрая ноздреватая Брунгильда встретила нас в аэропорту.
— Ошен рада. Мой названий Марта. Бодро пожаловат! Как дела?
— Дела как сажа бела, — охотно отозвался Колян. — Некислое у тебя название. У нас говорят: Марток, надевай трое порток. Вот его название — Вовик (это — про меня). Моё — Коля. Коля в квадрате. Фирштейн?
— Йа! — страстно моргнула ноздрями фрау Марта. На её лице не появилось ни грамма растерянности. Отчётливо произнесла: — Фирштейн! Фофик. Коля-квадрат. Ошен пррыятна.
И пожала нам руки, крепко, как будто вручая почётную грамоту за победу в лагерном первенстве по прыжкам в длину.
Пока мы шли к электричке, Колян всё время жарко шептал мне на ухо: “У-у, какая Марта, у-у, какая у неё фрау!” Я понял, что поездка в Берлин не пройдёт для него впустую.
Электричка (скажем так: это их тевтонское метро, только наземное) домчала нас до какого-то аккуратного восточно-берлинского полустанка и выплюнула под серую арку моста.
Восточный Берлин был весь в строительных лесах, наскоро сколоченных заборах, ямах. Дома были обмотаны ремонтной тканью. Немцы реконструировали Берлин, чтобы сделать из него столицу объединенной Германии. Колян смотрел на новую столицу объединенной Германии недобрым мутным взглядом.
Фрау Марта резво повела нас какими-то переулками. После нескольких поворотов мы остановились напротив стеклянной двери типичного серого здания.
— Это обшшежитий, — сказала Фрау Марта. Нос её плотоядно пульсировал. — Здесь — жить. Это — Цигель-штрассе. Там — Фридрих-штрассе. Всегда легко находить Фридрих-штрассе. Если потеряль — спросиль Фридрих-штрассе. Идти, идти, и вот — Цигель-штрассе.
— Как у них, у падел-фрицев всё просто, — со злобным восхищением сказал Колян. — “Здесь — жить”. БАМу — быть!
— Да, ошшень проста! Всегда находить Фридрих-штрассе! — обрадовалась фрау Марта и засмеялась, как смеются моржи в проруби.
— Мне лично нравится, как она ржёт, — сказал Колян. — Как будёновец.
— Вам нравится обшшежитий, Коля-квадрат? — охотно поддержала беседу фрау Марта.
— Ошшень, — отчеканил Колян.
— А вам, Фофик? — не унималась фрау Марта.
— Ошшень-квадрат, — ответил я уверенно.
— Тогда — бодро пожаловать! — пригласила нас фрау Марта.
Мы бодро пожаловали на третий этаж и зашли в наши апартаменты. Прекрасная комната. Сортир, ванная. Кактус на телевизоре. Так сказать, красочная виньетка по-немецки. Когда я снял куртку, то обнаружил, что Колян и фрау Марта уже сидят на диване и Колян разливает виски.
— Русский традиций! — уверенно сказала фрау Марта. — За Коля-квадрат унд Фофик на Берлин!
— На Берлин! — сказал я.
Мы выпили виски, причём фрау Марта крякнула громче всех, издав звук, похожий на тот, который издаёт лихо сморкнувшийся шолоховский казак.
— Не женщина — Чапай, — восхитился Колян. — Не понимаю, как мы их победили?
— Случайно, — сказал я. — А потом, кто сказал, что мы их победили? Они специально сдались.
— Как так? — не понимал Колян. — Мы водрузили флаг на этом ихнем... как его? Нацмен водрузил.
— Водрузил. А теперь они нам водружают. По самое пенсне.
Фрау Марта радостно пылала, как июньский восход. Она переводила глаза то на меня, то на Коляна, как будто смотрела теннисную партию. И по её лицу было видно, что она не понимает ничего и в то же время — понимает всё.
Жизнь в Берлине у нас была странная. Разумеется, никаких лекций мы читать не собирались, да нас никто особо и не просил.
Фрау Марта практически поселилась у нас в номере. У Коляна. Она идиллически поливала кактус, чётко и честно разливала виски, быстро учила русские слова, причём Колян зорко отслеживал новые поступления в словарь фрау Марты. В первый день она освоила следующие слова и выражения: “расхлебенил”, “плеснуть по двадцать восемь булечек”, “твои товарищи в овраге лошадь доедают” и “фигак”. На второй день — “мамзели и девицы, извольте объясниться”, “пощекотить в лёгкую” и “ягодичка ты моя”. На третий день уже пошла такая густая экзотика, что кроме как “зеленя на крутояре” я ничего не запомнил.
Берлин — город большой. К тому же — серый и скучный. Как там столько лет жил Штирлиц, я не понимаю, да ещё без женщины. В Западном Берлине ещё жить можно, причём жить там можно за счёт всего не немецкого, например, если всё время сидеть в итальянских забегаловках. В восточном Берлине всё — чисто немецкое, поэтому там жить нельзя. Но мы жили.
Мы выдержали в Берлине десять дней. Нам помогли русская культура и фрау Марта.
В один из последних дней, вечером мы сидели в “обшшежитий” и пили виски.
Фрау Марта в ядовито-желтом мини-бикини и армейской шапке-ушанке, подаренной ей Коляном, пьяно плакала и поливала кактус виски. Размазывая тушь по пунцовым щекам, она громко говорила:
— Пей, фриц-кактусяра!.. Пей, немецкая колючка! Коля-квадрат унд Фофик платиль... За нас с вами, за плохой слоф с ними. За Цигель-штрассе на Берлин! Жить — один раз!.. Деньги — мусор! Один ррас крофф напица, а там — пусть откажут таррмаза, тваю матт!.. Ззалиотные, к Яру!.. Пррапала жисть!
И фрау Марта заученно, наотмашь била головой в шапке об стол. Для этого ей Колян и подарил шапку.
В это время Колян, аккуратно сплевывая на свои огромные трудовые пальцы, неторопливо пересчитывал стодолларовые купюры. На нём были роговые очки от дальнозоркости. Огромные, как в аквариуме, глаза из очков смотрели трезво и благоразумно.
— Тьфу! — говорил он, обстоятельно и обильно смачивая слюной по очереди все десять пальцев. — Деньга, она счёт любит. Как говорится, всё по закону, Вашингтон к Вашингтону. Свои-то денежки считать не прискучит, от своей-то копейки живот не вспучит. Да. Денежка дорожку кладёт, копейка копейку завсегда найдёт. Деньги есть — Иван Иваныч, денег нет — горбатый хрен. Так-то вот. Пёс-то космат — ему и тепло, а мужик-то богат — ему и добро. Коли чаще счёт — так и дружба крепче... Тьфу! Так я говорю, товарищ Мартов?
Перед ним на столе лежало несколько толстых зелёных пачек, перехваченных, как и полагается, чёрными кухонными резинками. Колян нежно смотрел на пачки, вздыхал и выпивал стакан яблочного сока.
— Ддуша болит! — рычала фрау Марта, пьяными глазами выглядывая из-под шапки. Серца ррвёца в степпи! Брадьяга Байкаль переехаль... Ой, стррадаю я, Николяич!
— Страдание душу чистит, — отвечал Колян, щёлкнув резинкой. — Особлив бабью. Вольна баба в языке, а чёрт в бабьем кадыке. Ты поплачь, поплачь, дочка, полегчает, бог слезой выручает. У баб да у пьяных слезы дёшевы. Эк заходится! Совсем заквакалась. Баба что жаба. Выпей, немчура сердечная, с души морок и сойдёт.
— Сапйуся, Николяич, — кручинилась фрау Марта, — саффсием сапйус.
— Чтоб тебе, кобыле берлинской, спиться, надо лет двадцать не просыхать. У тебя же не организм, а этот... бундесрат. Ты пей, а дело разумей. Кто пьёт, у того душа поёт и т. д.
Так наша мирная беседа текла до полуночи.
Улетели мы в яркий, солнечный день. Прощание было бурным. Было ощущение, что нас провожают на фронт.
Потом фрау Марта целый год писала Коляну письма, которые он не читал.
Интересно, как там наш кактус?

Великий и могучий!
Законченное предложение, состоящее только из пяти глаголов:

Собрались послать сходить купить выпить.

Просто к слову пришлось, как-то тестировали местных русских - сколько будет 5 раз по 100 грамм?
Сто процентов ответили: пол-литра.
Присутствующие американы утверждали, что 500 граммов.
Ничего не поняли - тупыыые.

https://www.youtube.com/embed/G0PekTUmBdY?feature=player_embedded

Социальная реклама в Минске: