Иван Давыдов // Гибель и воскрешение частного человека

Не бил барабан перед смутным полком, когда мы вождя хоронили… И точно, барабан не бил, но в голове упорно билась эта самая строчка, которая не имела к происходящему вокруг ни малейшего отношения.

Был тяжелый и грустный день, первое марта 2024 года, я шел вдоль бесконечной очереди, состоявшей из людей, которые надеялись попасть в церковь Иконы Божьей Матери Утоли моя печали, что в Марьино. Удалось немногим, мне не удалось.

И я, разумеется, не знаю, что они думали, все эти люди. Кто-то, наверное, и правда пришел хоронить вождя. Самого яркого и самого смелого из российских политиков. Человека по преимуществу политического. Последнего, может быть, из таких. Таких больше не делают.

И, конечно, он по-настоящему хотел во власть. Всерьез мечтал сделаться однажды президентом. Но — дальше мои измышления, это важно, это то, что я думаю, совсем не безусловная истина, — было что-то особенное в его претензии на власть и в его претензиях к власти.

Очень простые (и оттого доходчивые, работавшие) слова — не врать, не воровать, результаты выборов не подделывать. Здесь ведь вообще нет никакого пафоса. Это пожелания частного человека, который хочет очистить власть от мистической шелухи.

Вот буквально, почистить, как картошку или луковицу, оставив понятное и полезное.

***

Сейчас (да, знаю, переход внезапный, но потерпите, может быть, дальше завяжутся все узелки) у пропагандистов в моде слезы по Советскому Союзу, невинно убиенному. Поминают покойника регулярно и проклинают его губителей — тут возможны варианты разной степени тяжести. Злокозненный Запад, конечно, всегда присутствует, главная вина — на нем, сложнее с Горбачевым. Иногда Горбачев — предатель, а иногда — просто дурачок, не на своем месте оказавшийся, которого развели коварные американцы. Ну и так далее. Вплоть до рассуждений о коллективной ответственности рядовых граждан, которые счастья своего не поняли и родину не защитили.

Это, разумеется, неправда. Союз кончился, когда соратники Сталина, выдохнув, похоронили своего вождя и решили слегка прикрутить фитилек. Тормознули мясорубку. Поумерили энтузиазм в деле истребления обыкновенных людей. Намекнули частному человеку, что у него есть право выживать.

Всё. Система, собирать которую начал Ленин и которую собрал Сталин, не могла без людоедства существовать. Признание за частным человеком хоть каких-то прав — это яд, оказавшийся для нее смертельным. Яд разъедал систему медленно, агония растянулась на десятилетия, и временами больной даже выглядел вполне бодро, но он был обречен.

И у частного (а также — честного, хотя бы с собой) человека нет никаких поводов Союз оплакивать.

***

Власть — всякая власть, везде, всегда, то есть люди, которые имеют желание править другими (не будем забывать, что это просто люди), — претендует на божественную санкцию. В пределе — рвется подменить собой бога, превратиться в бога. Собственно, историю если не человечества вообще, то уж европейского человечества точно при желании можно описать как историю противостояния частного человека и власти. Власть хочет видеть в человеке средство. Человек хочет видеть во власти сервис. Вокруг этого — борьба, торг, иногда даже война.

Человеку власти от человека частного нужны поклонение и безусловное подчинение. Человеку частному от человека власти — предельная незаметность. В идеале частный человек хотел бы никакой власти не ощущать. Нет, понятны все риски анархии, тут не без неизбежных компромиссов: мы им налоги, ладно, что делать, они нам защиту, но только тогда, когда нам их защита нужна. Когда я решу, что мне от них в принципе хоть что-нибудь нужно. А если им от меня что-нибудь нужно — они обязаны спросить и мнение мое учесть.

Разнообразные сдержки и противовесы, придуманные в последние века, для того и нужны, чтобы власть собой бога не подменяла.

Это довольно просто описать на языке современности: идеальная власть вроде приложения в смартфоне — когда понадобилась, нажал пару кнопок и сделал заказ. В остальное время хотелось бы просто не вспоминать о ее существовании. Сакральности здесь не больше, чем с вызовом такси или с покупкой в онлайн-супермаркете.

Фридрих Ницше, человек хорохористый, но печальный и несчастливый, много писал в свое время о воли к власти. Якобы эта воля и есть главный двигатель жизни человеческой. Что ж, в обычной, частной жизни, пожалуй, многое крутится вокруг игр во власть и подчинение, но даже и здесь люди начали в последнее время догадываться, что травм от этих игр больше, чем радости, и более или менее осознанно пытаются себя перестраивать. И уж точно в политике идея эта не работает. У частного человека вообще-то в нашем (недавно еще спокойном и комфортном) мире слишком интересная жизнь, чтобы тратить ее ради возможности навязать свою волю другим. Не до того. Вот честно. Куда более захватывающее дело — любить, смотреть, как взрослеют твои дети, печь хлеб, писать книгу, строить дом, торговать, играть с котом или сидеть бессмысленно на пригорке, в траве, глядя на закат.

На это требуется много времени, и чтобы всё это отдать за сомнительное счастье командовать и подчинять людей, тебе лично неизвестных и в целом безразличных, — особый какой-то нужен склад ума все-таки.

И у частного человека, если честно, люди с таким складом ума вызывают недоуменное сострадание. Хотя по-хорошему их следовало бы опасаться, конечно. Помнить про сдержки и противовесы. Получается не всегда.

***

Спрос сейчас — на антиутопии, а у меня вот есть своя утопия. Я — верю? — да нет, не верю, но хотел бы, конечно, верить, что частные люди вырастут однажды. Повзрослеют. Поймут, что из частных людей и складывается человечество, но целое, как целому положено, сумме частей не равно. Целое равно каждой своей части. Каждый частный человек — и есть главная ценность. Каждый. Смешной, бесталанный, нелепый, любой. И его жизнь, его удобство, его счастье важнее любых химер. Амбиций лидеров, выдуманных интересов искусственных общностей…

Жаль только, жить в эту пору прекрасную... и далее по тексту.

***

История советского человека внутри длящейся агонии Союза — это как раз история бегства от общего к частному. И речь не про диссидентство, не про открытую борьбу с государством. Это случай особый, предельный, радикальный. Бегство — хоть куда: в криво сколоченный скворечник на шести сотках, в наивный вещизм, где пределом мечтаний становится югославская «стенка» или болгарская дубленка, — это ведь тоже про особость, про возможность отличаться от других, когда ширпотреб — дефицит, и он становится знаком особости; в поход, в КСП, в одуряющий мир подпольных концертов, привезенных с Запада пластинок и запрещенных книжек…

Человек затянувшейся эпохи «Москвошвея» эпохе желал кончиться, а еще того больше желал, чтобы пиджак на нем не топорщился. Чтобы по фигуре сидел.

Рискну сказать, что даже повальное советское пьянство — а пили не так, как нынче, куда нам, пили работяги, пили академики, пили у станка и дома, и пьяный человек, спящий прямо на улице, ни в столице, ни в глухом селе не казался экзотикой, — тоже было вариантом бегства в особость. Самым примитивным из возможных, наверное, но именно вариантом бегства.

Но вот когда Союз наконец кончился, все эти беглецы — а все были беглецы, и даже скромный сотрудник КГБ где-нибудь в Дрездене не о победе коммунизма во всем мире грезил, а о сервизе «Мадонна», — оказались совершенно неготовыми к тому, чтобы стать частными людьми.

А те, кто все-таки смог, не учли рисков. Это без опыта тяжеловато.

***

И мир распался на частных и несчастных. Частный человек оценил открывшиеся возможности. Сходил с ума на рок-концертах — уже не запрещенных, зачитывался книгами — вполне легально купленными, летел из Китая, напялив на себя три, а то и пять нелепых шуб, летел с безразмерными клетчатыми баулами из Турции, открывал ЗАО и СП, осваивался с биржевой торговлей, рвался учиться — и дома, и за границей, обустраивал новые вузы и новые кабаки, затевал спектакли и выставки, или просто, обрядившись в кожаную куртку, отжатую у несчастного челнока с клетчатым баулом, выходил на дело, грея в кармане кастет. Это всё — истории про свободу, она, конечно, нагая приходит, но кто вам обещал, что нагота ее всегда и непременно прекрасна? Случается по-разному.

Частные были слишком увлечены собой, чтобы замечать несчастных. Ощутивших себя потерянными и преданными, копивших не деньги и не впечатления, а растерянность и страхи. Растерянность и страхи легко превратить в обиду, обиду — в ненависть, тут лишь бы желающий нашелся. С особым складом ума и политической воли.

Это была первая ошибка, чтобы не сказать хуже. Частные ведь были горды собой (до сих пор горды), когда вышли в октябре 1993-го защитить свою свободу. И не задумались, и до сих пор не хотят задумываться, какую цену тогда заплатили за победу. Нет, даже не они заплатили, а власть, сделавшая первый, но вполне уверенный шажок к собственному храму, туда, где не советуются, туда, где повелевают, где человек — средство для достижения великих целей.

Ну, перебили каких-то несчастных, конечно. Жалко, но бывает. Лес рубят — щепки летят. Не разбив яйцо, крок-месье не приготовишь.

Потом — на выборах 1996-го — были (во имя свободы, разумеется, за нашу и вашу свободу!) сломаны те самые сдержки и противовесы, которые для того и придумывались, чтобы... впрочем, смотрите выше, ни к чему повторяться. Их и выстроить-то толком не успели — не умели, не знали как, не понимали, для чего это всё, вот и снесли, не особо задумываясь. Кстати, архитекторы этого сноса, люди, уничтожившие выборы как институт, до последнего гордились своей победой. Тоже родину спасли. А может, и сейчас гордятся. В последние два года поговорить не доводилось — разъехались они почему-то.

После этого превращение государства в цель, а человека в средство стало вопросом времени. Мы до этого времени сумели дожить, и ведь не скажешь, что как-то нам особенно повезло. Если власть не сдерживать, она непременно залезет и в голову твою, и в постель, и свободу твою заберет, и жизнь. Она не умеет по-другому. Она (здесь на всякий случай повторюсь, речь, конечно, про людей, слово «власть» употребляем просто для краткости), между прочим, чаще всего действует из лучших побуждений. Потому что у нее — великие цели, а ты со своей частной жизнью — или инструмент, или помеха. В любом случае — извини.

Кстати, идеология здесь совершенно вторична. Это всё можно провернуть хоть под знаменем марксизма-ленинизма, хоть под хоругвью традиционных ценностей, а хоть и под радужным флагом, запрещенным ныне, кажется, на территории Российской Федерации. Вопрос лишь в том, есть ли у совокупности частных людей желание и готовность стать обществом и выстроить механизмы, которые бы сдерживали порывы власти. Или нет.

***

Постсоветский частный человек оказался предельным индивидуалистом и свой предельный индивидуализм возвел в добродетель. Это, пожалуй, естественная реакция после прививки советского коллективизма. Для постсоветского частного человека любой призыв поработать ради общего блага, объединиться, пожертвовать чем-то слишком уж отдавал совком. Его символ — железная дверь. Он искренне поверил, что его дом — его крепость и что, если во власть палкой не тыкать, она не укусит.

А она как раз укусит, если не тыкать. В этом ее природа.

Над политическими активистами посмеивались добродушно или прозревали в них хитрых карьеристов. Зачем это? Нас же не трогают, к нам же не лезут. Власть — она, конечно, отвратительна, как руки брадобрея, но если деньги дает на правильные дела — так даже и вполне терпима. Вон ведь какие вокруг велодорожки. Барбершопы, опять же, если уж мы о брадобреях. Гоголь-центр и Ельцин Центр.

И не важно, что там за бульон булькает на окраине, не важно, что несчастные становятся питательной средой для распухания власти, что их растерянность и страхи умело превращают в обиду и ненависть.

Хотя можно, конечно, посмеяться над убогими, повосхищавшись заодно собой слегка. Не вредно. Даже приятно.

А когда спохватились — не все, не все, сто тысяч на Болотной — это даже не процент жителей одного большого города, — оказалось, что и нет уже никаких возможностей, чтобы порывы власти сдерживать. Не к чему прикрутить противовесы.

Солидарность, впрочем, естественное человеческое свойство, много прекрасного было сделано в сфере благотворительности, например, частные люди научились объединяться и охотно объединялись, чтобы помочь больному ребенку или бездомной кошке, но себе помочь уже не могли.

***

И, конечно, власть сделала то, что должна была сделать. Влезла на пьедестал, сложила о себе легенды и мифы, превратила страхи несчастных в обиду и ненависть, обрела, в конце концов, тело и выстроила вокруг этого тела культ.

И влезла в голову, влезла в постель, и предъявила свои права на жизнь частного человека.
Она по-другому не умеет. Если ей не мешать — этим всё и заканчивается.

Февраль двадцать второго года стал точкой, когда время остановилось. Власть достигла пика своего развития — дальше возможны количественные приращения (больше врагов, больше репрессий и т. д.), но не качественный скачок. Некуда прыгать. А частный человек отменился. В этом пространстве властного триумфа он невообразим, для него просто нет ни места, ни возможности.

***

Тут будут слова, говорить которые больно и тяжело, а не сказать — вроде бы как не совсем честно. Плюс очередная оговорка: этот фрагмент — исключительно мои измышления. Все остальные фрагменты, конечно, тоже, но в этом вовсе уж никаких претензий на истину. Просто попытка зафиксировать ощущения. И речь пойдет о том, как доразваливает себя изнутри треснувший мир частных людей.

Большой соблазн свести всё к пространственным характеристикам: многие частные сбежали от общего. Буквально. Куда и как смогли. Не все, большинство, естественно, здесь, в России. Но это в новом средневековье — молчаливое большинство. Просто потому, что власть, сама себя обожествившая, не поощряет задушевных разговоров.

И тянет, конечно, разразиться очередной речью об уехавших и оставшихся, обличая уехавших, как оставшемуся приличествует. Хотя бы потому, что уехавшие говорят охотнее и больше, их лучше слышно. Но проблема явно шире географии.

Кажется, вот сейчас-то и стало понятно, насколько важной ценностью для частных людей, ценностью, которая определяет саму возможность выживания для них, является солидарность. Но плохо с солидарностью. Куда лучше — с потоком взаимных обвинений.
Достается всем, вплоть до Пушкина. Нашелся, наконец-то, ответ на вечный вопрос «Кто виноват?». Хотя если вам кажется, что это Пушкин научил вас убивать и насиловать, то дело, скорее всего, не в Пушкине.

Стремительно отмирают прежние добродетели частных российских людей. Исчезает куда-то, например, самоирония. Серьезный человек, взобравшись на невидимую табуретку, начинает вещать, что это он теперь — настоящая Россия, последний праведник, маяк и Ковчег. Спаситель культуры. Остальные же…

Ну, сами, остальные, всё про себя понимаете.

Разобщенность растет, предельная атомизация, которой раньше гордились (см. где-то выше про железную дверь), теперь обрастает чувством вины, но не исчезает никуда. К радости власти. К небольшой, конечно, радости: в данный конкретный исторический момент особых проблем власти частный человек создать не может, но если подыгрывает — чего бы и не порадоваться?

Речи эти всё меньше имеют отношения к России, данной мне в ощущениях, летят мимо цели, значение иметь перестают. Но настроения, разумеется, не повышают. И сам себе начинаешь шептать — тоже, пожалуй, не про географию даже: беги, дурак!

***

Вот о чем-то таком я и думал, продвигаясь вдоль бесконечной очереди к марьинской церкви, где отпевали человека, который сумел в себе объединить и стремление к власти, и главное требование частного человека к власти — быть не божеством, а сервисом.

Его больше не было, этого человека, его убили. Но очередь — была. Люди — есть.

Над ними — вздувшееся государство, которое в любой момент может проглотить частного человека вне зависимости от того, насколько он стремится соблюдать нынешние правила игры. Потому что для государства нет больше никаких правил. Только ничем неограниченное право на произвол.

А из краев, предположительно, счастливых и свободных, вместо слов поддержки — проклятия. Рассказы о том, что место это гнилое, жизни здесь не было никогда и не будет. Что он, оставшийся здесь частный человек, трус, или, в лучшем случае, дурак. Беги, дурак.

***

Ну да, я дурак, но я не хочу бежать. У частного человека миллион причин, чтобы никуда не бежать. От бытовых до возвышенных. Может, меня и съедят завтра, но я всё равно не собирался жить вечно. И я знаю, что по-другому бывало и даже с нами могло быть. И ошибки вижу. Свои, кстати, в первую очередь. Разного успел наделать.

И еще я знаю, что ненависть — это топливо, которое очень быстро выгорает, что несчастные постепенно превращаются в частных, особенно если не забывать про нормальную человеческую солидарность. Если искать нормальные человеческие слова.

Один мой знакомый из прошлой жизни — его теперь по телевизору часто показывают, пришел пацан к успеху, — сказал как-то в эфире: «Я русский человек, и мне нравится смотреть, как горят немецкие танки». Это кредо государства, конечно, озабоченного великими целями, и кредо государственника, который рвется в сонм небожителей. Данный конкретный, впрочем, пока все-таки не дорвался, но все, создающие пугающий шум, — про это.

А я русский человек и люблю смотреть, как встают на свои места слова в красивом, получившемся тексте. Как печется хлеб, как строится дом, как валяется на полу кот, перегревшийся на солнце и впавший в счастливое безумие. И я думаю, нас, таких русских, больше. Это наша земля.

Конечно, время упущено. Конечно, случились вещи, которые выглядят непоправимыми. И, возможно, даже такие вещи, которые на самом деле являются непоправимыми.

Но я все-таки продолжу пытаться говорить с оставшимися. Это, кстати, повторюсь, давно или с самого начала — не про географию, тут пошире пространства задеты. Ничего не получится, возможно. Наверное. Скорее всего. Но шанс-то есть.

Частный человек проиграл и почти погиб. Но игра не совсем еще кончилась. Абсурдная вера в то, что жизнь в очередной раз победит смерть неизвестным мне способом, никуда исчезать не хочет.

И главное, она ведь всегда побеждает. Я вполне могу и не дотянуть, но это не отменяет верности прогноза.

P. S.

Я подписан на сообщество о жизни в городе, в котором даже не был никогда, но который занимает мое воображение. Мечтаю однажды добраться. И там случилась такая вот история. Сильно пьющая дама привязывала свою собаку к дереву на морозе. Редко кормила. Зато регулярно била.

Кто-то снял это на видео и выложил в сеть. Еще несколько неравнодушных приехали, сделали шаг из сети в жизнь, хозяйка скандалить начала, но, когда речь зашла о вызове полиции, затихла. Собаку забрали, нашли ей новых хозяев и теперь следят за ее жизнью. Собака отъелась, перестала бояться людей, стала веселой.

Никаких особых данных, чтобы делать выводы о людях, которые спасли собаку, у нас нет. Кем угодно они могут оказаться и какие угодно ценности разделять. К тому же, как ни странно, сочувствовать зверю проще, чем сочувствовать человеку. И всё равно эта история — и про то, что для частного человека важно, и про солидарность, и даже про власть, которая может быть полезной, оставаясь сервисом.

P. P. S.

Текст этот пришлось обдумывать долго (что вышло — то вышло, но я честно старался), и пока я думал, случилось многое. Случился, например, теракт в «Крокусе».

И тут всё предельно наглядно: ублюдки с автоматами ходили и убивали частных людей. Во имя идеи какой-то там, которая ими двигала. Ну, если не ими, то теми, кто выше, кто это придумал, подобрал ублюдков, дал им автоматы и отправил на дело. Так всегда, это аксиома: если где-то начинается разговор об идеях, которые важнее, чем жизнь обыкновенного частного человека, значит, частного человека скоро во имя идеи убьют.

Сверхидея — это смерть с автоматом. Беспилотник над мирным городом. Не важно. Вариантов много, результат один. Солидарность — это мальчик, тоже, наверное, перепуганный, который спасает других, собравшись с силами в критическую минуту. Открывает дверь запасного выхода, выводит толпу из горящего здания.

А государство только для того и нужно, чтобы частного человека от ублюдка с автоматом прикрыть. Ни для чего больше. Ну, разве что для того еще, чтобы, о полиции вспомнив, живодерку можно было напугать.