Николай Никулин // Воспоминания о войне

Николай Никулин, российский искусствовед с мировым именем, член-корреспондент Российской академии художеств, ведущий научный сотрудник и член Учёного совета Эрмитажа, специалист по живописи Северного Возрождения, написал свои «Воспоминания о войне» в 1975 году.

Лишь в 2007 году они были изданы небольшим тиражом издательством Государственного Эрмитажа и сразу же были раскуплены, разошлись по интернету сотнями цитат и перепостов…

Война в воспоминаниях Никулина была совсем не такой, какой мы привыкли видеть ее в многочисленных советских книгах и фильмах, в сотнях других мемуаров, изданных в советское время. Но как-то остро чувствовалось, что война у Никулина — настоящая. Страшная, глупая, подлая, беспощадная… такая, какая она и была.

«…Я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство, чтобы освободиться от угнетавших меня воспоминаний, — признается автор «Воспоминаний». — Война — самое большое свинство, которое когда-либо изобрёл род человеческий, … война всегда была подлостью, а армия, инструмент убийства — орудием зла. Нет, и не было войн справедливых, все они, как бы их ни оправдывали — античеловечны…»

Николай Никулин пошел на фронт добровольцем в ленинградское ополчение 27 июня 1941 года. Ему повезло — он был направлен в радиошколу и не погиб, как остальные ленинградские добровольцы, брошенные под траки немецких танков.

«В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию, как раскаленный нож в масло. Чтобы затормозить их движение, не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь и тупеть и двигался все медленнее. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города…»

В ноябре красноармеец Никулин был отправлен на Волховский фронт и попал под станцию Погостье, в самые гибельные и страшные бои в тех болотах…

«Атаки в Погостье продолжались своим чередом. Окрестный лес напоминал старую гребёнку: неровно торчали острые зубья разбитых снарядами стволов. Свежий снег успевал за день почернеть от взрывов. А мы всё атаковали, и с тем же успехом. Тыловики оделись в новенькие беленькие полушубки, снятые с сибиряков из пополнения, полёгших, ещё не достигнув передовой, от обстрела. Трофейные команды из старичков без устали ползали ночью по местам боёв, подбирая оружие, которое кое-как чистили, чинили и отдавали вновь прибывшим. Всё шло как по конвейеру».

— Атаковать! — звонит Хозяин из Кремля.
— Атаковать! — телефонирует генерал из теплого кабинета.
— Атаковать! — приказывает полковник из прочной землянки.
И встает сотня Иванов, и бредет по глубокому снегу под перекрестные трассы немецких пулеметов. А немцы в теплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, все предусмотрели, все рассчитали, все пристреляли и бьют, бьют, как в тире…

Полковник знает, что атака бесполезна, что будут лишь новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались лишь штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, когда дивизия, начиная сражение, имела 6-7 тысяч штыков, а в конце операции ее потери составляли 10-12 тысяч — за счет постоянных пополнений! А людей все время не хватало! Оперативная карта Погостья усыпана номерами частей, а солдат в них нет. Но полковник выполняет приказ и гонит людей в атаку. Если у него болит душа и есть совесть, он сам участвует в бою и гибнет. Происходит своеобразный естественный отбор. Слабонервные и чувствительные не выживают. Остаются жестокие, сильные личности, способные воевать в сложившихся условиях. Им известен один только способ войны — давить массой тел. Кто-нибудь да убьет немца. И медленно, но верно кадровые немецкие дивизии тают...»

«Почему же шли на смерть, хотя ясно понимали ее неизбежность? Почему же шли, хотя и не хотели? Шли, не просто страшась смерти, а охваченные ужасом, и все же шли! Раздумывать и обосновывать свои поступки тогда не приходилось. Было не до того. Просто вставали и шли, потому что НАДО!..»

«Выйдя на нейтральную полосу, вовсе не кричали: «За Родину, за Сталина!», как пишут в романах. Над передовой слышен был хриплый вой и густая матерная брань, пока пули и осколки не затыкали орущие глотки. До Сталина ли было, когда смерть рядом?»

Под Погостьем Никулин был ранен. После ранения попал в пехоту, был снайпером, потом командиром отделения автоматчиков, потом, после гибели отделения, наводчиком «сорокопятки»…

«Те, кто на передовой, — не жильцы. Они обречены. Спасение им — лишь ранение. Те, кто в тылу, останутся живы, если их не переведут вперед, когда иссякнут ряды наступающих. Они останутся живы и со временем составят основу организаций ветеранов… украсят грудь памятными медалями, орденами и будут рассказывать, как геройски они воевали, как разгромили Гитлера. И сами в это уверуют! Они-то и похоронят светлую память о тех, кто погиб и кто действительно воевал! Они представят войну, о которой сами мало что знают, в романтическом ореоле. И то, что война — ужас, смерть, голод, подлость, подлость и подлость, отойдет на второй план. Настоящие же фронтовики, которых осталось полтора человека, да и те чокнутые, порченые, будут молчать в тряпочку. Но самую подлую роль сыграют газетчики. Они сидели в тылу и писали свои статьи — лозунги с розовой водичкой. А после войны стали выпускать книги, в которых все передергивали, все оправдывали, совершенно забыв подлость, мерзость и головотяпство, составлявшие основу фронтовой жизни. Все замазали и залакировали. Уроки, данные войной, таким образом, прошли впустую».

За всю войну Никулин воевал на передовой с ноября 1941-го по август 1944-го, он был четырежды ранен, один раз контужен. Прорывал «линию Пантеры», брал Варшаву, Данциг… войну закончил в Берлине в звании гвардии сержанта. 28 мая 1945 года был награждён орденом Красной Звезды.

«Нас было шестьдесят семь. Рота. Утром мы штурмовали ту высоту. Она была невелика, но, по-видимому, имела стратегическое значение, ибо много месяцев наше и немецкое начальство старалось захватить ее. Непрерывные обстрелы и бомбежки срыли всю растительность и даже метра полтора-два почвы на ее вершине. После войны на этом месте долго ничего не росло, и несколько лет стоял стойкий трупный запах. Земля была смешана с осколками металла, разбитого оружия, гильзами, тряпками от разорванной одежды, человеческими костями...

Как это нам удалось — не знаю, но в середине дня мы оказались в забитых трупами ямах на гребне высоты. Вечером пришла смена, и роту отправили в тыл. Теперь нас было двадцать шесть. После ужина, едва не засыпая от усталости, мы слушали полковника, специально приехавшего из политуправления армии. Благоухая коньячным ароматом, он обратился к нам: «Геррои! Взяли наконец эту высоту!! Да мы вас за это в ВКПб без кандидатского стажа!!! Геррои! Урр-ра!!!...»

Потом нас стали записывать в ВКПб. «А я не хочу, — робко вымолвил я. — Как не хочешь? Мы же тебя без кандидатского стажа в ВКПб». На лице политрука было искреннее изумление, понять меня он был не в состоянии. Зато все понял вездесущий лейтенант из СМЕРШа: «Кто тут не хочет?!!! Фамилия?!! Имя?! Год рождения?!!!» — он вытянул из сумки большой блокнот и сделал в нем заметку. Лицо его было железным, в глазах сверкала решимость: «Завтра утром разберемся!» — заявил он.

Вскоре все уснули. Я же метался в тоске и не мог сомкнуть глаз, несмотря на усталость... Но человек предполагает, а Бог располагает: под утро немцы опять взяли высоту, а днем мы опять полезли на ее склоны. Добрались, однако, лишь до середины ската... На следующую ночь роту отвели, и было нас теперь всего шестеро. Остальные остались лежать на высоте и с ними лейтенант из СМЕРШа вместе со своим большим блокнотом. И посейчас он там, а я, хоть и порченый, хоть убогий, жив еще. И беспартийный. Бог милосерден».