Лента Peantr'а

Это не столичная девушка, а какая-то безмозглая курица... Поделом ей, халявщице, паразитировавшей на 18 миллионах, наворованных её папой-коррупционером.

Если бы эта "жертва" своим личным трудом заработала 18 миллионов наличкой, то хрен она отдала бы чемодан денег каким-то уёбкам.

Тупых ленивых умом паразитов жизнь жестоко учит. И это очень правильно.

Мне всякие мошенники за последние 25 лет звонили раз 70-80.
Просто сразу посылал их на хер : вот и вся методика.

Старший сын был на студенческой стажировке в СПб в 2013 году: поехал туда по паспорту РФ, хотя имел и гражданство Франции. Проходил в СПб какую-то формальную регистрацию для долгосрочного пребывания и его данные попали в базу МВД.

Мошенники, явно из бывших ментов поганых, позвонили мне с известной разводкой: "Ваш сын задержан полицией по требованию военкомата, как не отслуживший срочную службу. Через два часа мы обязаны отправить его на сборный пункт Ленинградского военного округа для зачисления в команду призывников, которых отправляют в Дагестан. Но, пока ещё можно решить вопрос за 10 тысяч евро и отпустить вашего сына, чтобы он смог срочно выехать ближайшим автобусным рейсом СПб-Нарва в Эстонию."

Оставаясь на линии, перезвонил со стационарного телефона на квартиру сыну, выяснил, что у него всё в порядке и сразу же сказал ментам-мошенникам, что они вонючие подлые уёбки и чтобы шли на хер.

Я звоню в полицию

Других вариантов нет. Гражданин РФ обязан вьезжать в РФ и выезжать из неё только по российскому паспорту. Паспорта иных стран не могут быть использованы.

Увы, несмотря на всё моё нежелание отправлять сына на учебную стажировку в РФ по российскому паспорту, пришлось оформлять краснокожую паспортину и ехать с ней.

Честный папа априори исключается.

Из Франции в вонючий Питер, вместо Лондона или Берлина? Ну надо же!

Какой пафос и на кого? На вонючих ментов?

После этого опыта гражданом эрефии быть не захочет;)))

Алексей Федяров
3 ч. ·



Знакомый адвокат попросил пообщаться «на троих» с ним и его клиентом, человеком неоднократно бывалым. Помочь понять новые перспективы.
Среди прочего заговорили о признании вины и деятельном раскаянии, про грань между ними.
- Главное - понять, что признание может быть без раскаяния, а вот раскаяться без признания нельзя, - пояснил я, - и вот дальше уже думать, что получится и нужно ли вообще в это играть.
Адвокат покивал.
-Точно, - заметил клиент, до того молчавший. - Но ни хуя. Я извиняюсь, бывает раскаяние без признания.
- Поясните, - попросил я.
- На этапе лет пять назад встретил я разбойника. С подельниками отрабатывали богатые дома. Раз попали на какого-то полковника жёсткого, фейс какой-то из натуральных. Тот говорит: «Берите деньги, украшения, только пистолет мой наградной не берите, и жену с детьми не бейте». Ну там уже берега потерялись у парней, всех связали, отработали. Полковник им: «Вы меня завалите лучше, я же вас найду всё равно». Валить никого не стали, пистолет забрали наградной.
Ну и, короче, нашёл в итоге полковник того чувака, которого я встретил, в лес вывез, привязал к дереву, развёл в бутылке мазь какую-то типа фастум-геля и стал поить, чтобы тот признался, где остальные и где пистолет.
Парень страданул в натуре, еле выжил потом, скелет реальный, всё внутри выжгло ему. Но не признался. Хотя, пиздец как раскаялся. До сих пор кается.
Остальных тоже всех нашли, показали этого, они охуели, тут же признались, но раскаяться не успели.
- Спасибо, - поблагодарил я.

Mikhail Shevelev
3 ч. ·


Не устану благодарить Елена Иваницкая , которая изо дня в день читает для нас официозную мысль. Помимо пользы интеллектуальной, ее подвижнический труд возвращает мне ощущение юности. Как живые встают передо мной авторы исследуемых ею трудов, все эти доценты и ассистенты разнообразных кафедр – истории КПСС, научного коммунизма, политэкономии – и их скучные рожи. Этим людям кажется, что они доскрипели до своего реванша. Для полного счастья при чтении их произведений мне нехватает мелочных деталей – батона за тринадцать копеек на столе, чайника со свистком на плите, и телефона под рукой – спаренного, зато на длинном шнуре. По которому можно позвонить и сказать: «Слушай, я тут такой хуйни начитался, ты не поверишь, но это не телефонный разговор».

У меня есть. Вот такой примерно:

Алексей Федяров
22 ч. ·


Mikhail Shevelev: «Казалось, что распад империи – зрелище величественное, вроде античной трагедии. К пошлому водевилю, поставленному силами драмкружка отстающего колхоза, мы оказались неготовы».
В связи с этим вспомнилось самое нелепое уголовное дело, которое я расследовал. Хотя расследовать там было нечего.
В бассейне городской бани плавал парень.
Бассейн был обустроен по всем нормам. Вода принудительно циркулировала под действием электрического насоса, убывая сквозь решеткив отверстия на дне бассейна, а затем прибывая после фильтрации и хлорирования через перфорационные отверстия в трубах по периметру стен.
Парень обнаружил, что если встать на решетку на дне, вода щекочет ноги и сообщил об этом товарищам.
Так могло продолжаться сколь угодно долго, насос работал, вода циркулировала, ногам было щекотно.
Но парень нырнул и сел на указанную решётку, образовавв под ягодицами вакуум. Оторваться не смог и погиб в результате асфиксии, вызванной заполнением дыхательных путей водой, то есть утонул.
И какой же вывод, спросит у меня писатель Михаил Шевелёв.
Я отвечу.
Все империи распадаются исключительно из-за самостоятельно созданного вакуума под жопой.

Чекист?
Ясно.

Гасан Гусейнов
1 д. ·


Растерявшим имперское наследие посвящается
Первым русским националистом, который сказал, что человек с моей фамилией должен-де трижды подумать, прежде чем писать о русском языке, был Петр Васильевич Палиевский в 1988 году. Текст, написанный осенью 2019 года, приобрел актуальность после начала войны, и от него я тоже буду отталкиваться в сегодняшнем разговоре с Фарида Курбангалеева.
Когда я впервые услышал от совсем еще молодого тогда Фазиля Искандера слово «очажный», я прямовздрогнул, настолько оно казалось мне прекрасным с того дня, как впервые прочитал его, кажется, у Афанасьева в «Поэтических воззрениях славян на природу». Но у Афанасьева речь была о мифологическом персонаже, очажном бесе, домовом, который сгорал вместе с домом, если случайно выдувал из очага искру в избу, а Искандер говорил о прозаическом очажном дыме. Кто-то первым принес в русскую речь другие похожим образом образованные слова иностранного происхождения — винтажный, например, или авантажный. Или багажный. Багаж таких слов и согревает, и заставляет задуматься, как вообще люди обходятся со своим знанием родного языка, во что они его обращают.
Русскую пословицу «язык до Киева доведет» один знаменитый историк толковал в том же смысле, в каком говорят, что все дороги ведут в Рим. Иначе говоря, в главный, каким был тогда Киев, город русского мира можно добраться, задавая людям вопросы и получая на них понятные ответы.
Когда государственный центр Руси сместился к Московскому царству, смысл пословицы перестал быть понятным. С какой стати язык должен доводить кого-то до Киева? Тем более, что появилась еще она пословица — «в огороде бузина, а в Киеве — дядька», которую знает в наше время куда больше людей, чем ту, другую, про язык, доводящий до Киева. «В огороде бузина, а в Киеве — дядька» говорит о бессвязности и алогизме. В некотором смысле, это — пословица-антоним первой. Так и с сегодняшним именем «Киев» в текущем русском языке на пространстве бывшего СССР. Не раз и не два слышал я, как осекаются говорящие, начав, было, произносить эти пословицы. Ни бузины в огороде нет, ни, тем более, дядьки в Киеве. Какая-то заноза не позволяет им с прежней легкостью высказываться ни о пользе разумной коммуникации в первом, ни о нищете бессвязной речи во втором случае.
Вспомнились мне два случая из жизни. Первый эпизод растянулся между 1984 и 1988 годами. После в остальном очень удачной операции мне, шесть лет проработавшему преподавателем в ГИТИСе им. А. В. Луначарского, задели голосовые связки, так что о лекциях речи быть не могло. По большому, очень большому блату отец устроил меня на работу в Институт мировой литературы имени Горького, где замдиректора был человек, считавшийся одним из главных идеологов правого почвенничества, — Петр Васильевич Палиевский. До встреч в 1984 и 1988 году мы пересекались всего раза два — на знаменитой дискуссии «Классика и мы», которая прошла в Центральном доме литераторов имени А. А. Фадеева 21 декабря 1977 года, и на торжественном собрании в МГПИ имени В. И. Ленина по случаю 85-летия нашего общего учителя осенью 1978 года. Палиевский этих пересечений и обмена резкими суждениями в ЦДЛ, скорей всего, не запомнил. Мало того, услышав, чем я занимаюсь, попросил дать статью в институтский альманах «Контекст». Мне тогда как-то не было понятно, что само это название дали альманаху ИМЛИ в пику слову «текст» в том понимании, которое было свойственно московско-тартуской структурно-семиотической школе. Палиевский в 1984 году говорил со мной как с подающим надежды «националом», представителем не слишком заметного в позднесоветской Москве азербайджанского меньшинства, успешно ассимилированным, уже не имевшим следов акцента в речи, вполне перешедшим на русский язык. Его немножко, но не сильно, коробило еврейское происхождение моей мамы: тогда в академическом, издательском и при других делах в СССР было слишком много евреев, чтобы вскидываться по такому мелкому поводу.
Встреча 1984 года запомнилась еще тем, что Палиевский снизошел ко мне: ведь он был звездой литературоведения и публицистики, а я был никто. Путь наш шел от Никитских ворот к метро, к Пушкинской площади, и вот на тебе, не успели мы выйти на Тверской бульвар, как наперерез нам кинулись две средних лет женщины: «Здравствуйте, Гасан Чингизович! Как мы рады вас видеть!» Мы даже обнялись, они побежали в сторону Никитских ворот, а мы пошли дальше. Но не прошли и двадцати шагов, как еще одна группа людей, на этот раз это были в основном немолодые, хорошо одетые мужчины, с такой же радостью кинулась мне навстречу. Обниматься мы не стали — их было человек 6–7, и они тоже явно торопились в сторону Никитских ворот. Я знал, куда. А Палиевский не знал, что и думать. «Этот кавказец, небось, заказал массовку, чтобы пофорсить передо мной!» Потому что ближе к Пушкинской навстречу нам кинулась еще одна группа, человек пять в ней было. И снова — объятья и пожелания доброго здоровья. Сам я в ответ только хрипел и сипел, но все-таки объяснил при прощании побледневшему от досады Палиевскому: «Петр Васильевич, я не нарочно: это мои бывшие студенты-заочники приехали в ГИТИС на сессию…» Долгих четыре года после этого мы с Палиевским не общались. Пока не грянула осень 1988 года, когда вышли две мои статьи о советском русском языке, который тогда, с легкой руки француженки Франсуазы Том, называли «деревянным» — прямо как тогдашний советский рубль. А обсуждалась в тех статьях — в «Веке ХХ и мире» и в «Знании — силе» — опасность полуязычия, или неполного владения языком для нужд общения и понимания, ну и о последствиях такого полуязычия. Одна заметка так и называлась «Речь и насилие».
И вот мы снова, как четыре года назад, выходим с Палиевским из ИМЛИ и бредем по Тверскому бульвару к Пушкинской площади. Голос ко мне почти вернулся. Беседуем о недавно вышедшей книге «Дерзание духа», посвященной биографии нашего общего учителя. Название, говорю, мне не нравится, слишком бравурное, учитывая судьбу ее героя. Мы оба вспомнили 85-летие знаменитого человека, на котором я, аспирант, не выступал самочинно, а только зачитывал разные греческие и латинские приветствия, а Петр Васильевич в ударном докладе назвал юбиляра «не немецким профессором, не Гегелем каким-нибудь, а донским казаком». Юбиляр, усмехнувшись, откликнулся тихим голосом: «Да какой там казак! Я ж был дезертиром!» Правда, пошутил я, в дезертирстве ведь тоже есть дерзание. Тяжелым взглядом посмотрел на меня Петр Васильевич: «Да, и знаете, что я хотел вам сказать, пока не забыл? Человек с вашей фамилией должен трижды подумать, прежде чем писать статьи о русском языке».
В стране гремела перестройка, и на это можно было ответить сразу, без подтекстов.
— Петр Васильевич, а разве это не расизм?
— Да хоть бы и расизм. Занимались бы классикой. Нам важно сохранить очаг национальной культуры. Иначе мы все утонем в этом вашем полуязычии.
— Не в «вашем», Петр Васильевич, в нашем, в нашем.
— А мне хотелось бы разделить.
Разделение это шло и раньше. Мне сразу пришел на память литературовед Станислав Джимбинов, с которым меня познакомили в начале 1970-х мои учителя. Он написал книгу о русской литературе и философии, но подписал ее псевдонимом «С. Калмыков». Он угадывался как игра слов только для знавших, что Джимбинов был «из калмыков». Но фамилия-то довольно распространенная. Зачем, спрашиваю, вы вообще взяли псевдоним — при такой хорошей и редкой фамилии.
— С такой фамилией неловко мне как-то было выпускать книгу о русской литературе. Хорошо тем, кто занимается античностью, можно с любой фамилией, а русская литература все-таки — особый мир.
Мне и тогда, в конце 1970-х, показалась странной эта интерпретация: ведь есть же Лотман, Гаспаров, Эйхенбаум…
— Есть-то они есть, но они — евреи, а не нацмены.
Этот печальный разговор с Джимбиновым тоже всплыл в памяти в конце 1980-х.
Вскоре стало ясно, насколько ближе к духу грядущего века был тогда П. В. Палиевский, чем я. За тридцать следующих лет, вместе с советской многие интеллектуалы выкинули в отхожее место последние ошметки и прежней имперской идеологии. Заменить ее захотели идеологией закрытого национального мира.
Даже просвещенные критики и советского века, и первых трех десятилетий века постсоветского, поддаются дикарству, привязывающему язык к этносу. Когда это происходит в бывшей колонии, чей язык едва выжил за советский век (как в Беларуси, например), это может казаться детской болезнью. Другое дело, когда во второй по величине глобальной империи интеллектуалы роняют слова и мысли о том, что есть этнос — хозяин русского языка, а вот инородцам, позволяющим себе судить о состоянии дел с языком на пространстве бывшей империи, следовало бы попридержать язык.
«Хотят ли русские войны?» — спрашивал Евгений Евтушенко. В начале 1960-х вышла пластинка, на которой эстонский баритон Георг Отс пел эту песню, кажется, на пяти языках. И эстонец Отс, и впервые исполнивший песню еврей Марк Бернес, несмотря на запись в паспорте, тоже были тогда русскими, потому что это был для них синоним советскости.
Вот почему, когда советский дымоход закрылся, очажным дымом этничности заволокло избу и двор. Казалось бы, почему бы «россиянами» не заменить старых «советских»: тут тебе и просто русские, и не русские, но граждане России. Некоторые русские успели, однако, возненавидеть это слово: с какой стати снова делиться идентичностью с бывшими колониями? Получается, что какой-нибудь бурятский или татарский россиянин берет двойную идентичность, а русский россиянин — одну-единственную! Да еще и за советский век с него то и дело спрашивают.
Давайте уж мы сами разберемся, кто тут русский, а кто нет, а инородцев и спрашивать не станем, будь они трижды русскоязычными.
Так начинался первый постсоветский проект, проект Русского Мира. В этом мире, вопрос «хотят ли русские войны» не задавали бы ни бурятам, ни калмыкам, ни татарам, ни евреям, а только строго по советскому паспорту с его графой «национальность».
— Человек с вашей фамилией должен трижды подумать, прежде чем писать о русском языке!
В трещину между теми, кто согласен с этим высказыванием, и теми, кто не считает его приемлемым, и выливает клоачный бес старую империю.

Сергей Плотов
3 д. ·


***
Уже кончается бисер,
А было изрядное множество.
Уже не особо бесит
Ликующее убожество.

Заваришь покрепче кофе
Да дверь поплотней прикроешь
И думаешь: «Ладно, пофиг!
Всех точно не переброешь…»

Но снова находишь перлы
Какого-нибудь гондона
И стягивают пределы
Бочонок князя Гвидона.

Зато пейзаж живописен
И в нём затеряться просто,
Когда кончается бисер,
А свиньи добавки просят.

Ящик
--------------
Наше предприятие почтовый ящик номер… было большим научно-исследовательским институтом. Там работало четыре члена-корреспондента Академии наук СССР, имелся свой учёный совет с правом присуждения степени кандидата технических наук. Была своя аспирантура, издавался общесоюзный научный журнал. Ящик являлся одним из базовых институтов МФТИ. Наша 106-я лаборатория математических методов должна была решать все возникающие математические проблемы. Начальниклаборатории, Юрий Александрович Архангельский, был кандидатом физ.-мат. наук, он окончил мехмат в 1952 году, был учеником известного механика Сретенского.
Сам Архангельский был прекрасным специалистом по задачам вращения твёрдого тела вокруг центра масс, впоследствии он защитил докторскую диссертацию и долгие годы был профессором кафедры теоретической механики МГУ. Сейчас он живёт в Аугсбурге. Я поступил в теоретическую группу, т. е. элиту лаборатории. Архангельский никогда не вмешивался в текущую работу, его принцип был найти подходящего человека и дать ему работать самостоятельно. В лаборатории работал Александр Исаакович Сирота, однокурсник Архангельского, крупный и разносторонний учёный. Мне казалось, что он знает о математике вообще всё. Соображал он потрясающе быстро. Его в своё время распределили в Сталинград, в пединститут. Это был редкий случай, когда москвичу после мехмата не находилось работы в Москве. Саша Сирота был яркий математический талант, и то, что его не взяли в аспирантуру, объяснялось исключительно специфической антисемитской атмосферой 1952 года. Сто следователей под энергичным личным руководством зам. министра МГБ Михаила Рюмина день и ночь лепили дело о сионистском заговоре. Из бывшего министра МГБ генерал-полковника Виктора Абакумова, которого второй год активными физическими методами следствия засовывали в этот мифический заговор, уже сделали к этому времени инвалида, который не мог самостоятельно передвигаться, но всё равно не сознавался. Архангельский употребил все свои незаурядные административные таланты, чтобы Сашу Сироту вытащить из пединститута и перевести в Москву в свою лабораторию. Консультантом был ещё один крупный математик, Александр Дмитриевич Соловьёв. Мы сами крутились как могли, общались с заказчиками, консультировались друг с другом и со старшими сотрудниками. Три человека пришли из знаменитой на мехмате группы 502 по теории вероятности, выпуска 1957 года. У них несколько лет на мехмате был чрезвычайно популярный хор, который исполнял на вечерах оперу «Новатор и консерватор». Рыжий Эдик Кузнецов был там хормейстером. Альберт Ширяев, ныне президент международного общества Бернулли, большой математик, был там аккомпаниатором. Он сидел за роялем спиной к залу, но в решающий момент поворачивался лицом и подхватывал арию, невероятно разевая рот, наподобие бегемота. Из этой группы у нас работали Эдик Кузнецов, потом он перешёл в ИПМ АН СССР, Витя Каштанов, впоследствии декан факультета прикладной математики МИЭМ, и Олег Староверов. Олег был очень спортивный и умел с места перепрыгивать через стул со стороны спинки — смертельный номер. Михаил Чехов в своей книге «Путь актёра» рассказывает с ужасом, как в Берлине Макс Рейнхардт в своём театре заставлял его с места вскакивать на стол. Олег это делал запросто. Он потом работал в ЦЭМИ и специализировался по демографии, издал несколько монографий. Саша Сирота, Эдик, Олег и Соловьёв уже умерли, с ними ушла эта исключительная атмосфера того времени, когда профессиональная активистка Виноградова злобно говорила о нас: «Опять эта 106-я».

Однажды в лабораторию ворвался какой-то заказчик, начальник лаборатории из радиотехнического отдела, и с порога начал кричать: «Вы срываете важнейшее правительственное задание! Будете отвечать! Сами не способны решить — должны были привлечь академиков, Колмогорова, или там Соболева!» Архангельский его перехватил, увёл в свой кабинет и там привёл в чувство. Что-то ему, конечно, посчитали, но в принципе, насколько я понимаю, эта задача не решена и по сей день, сорок восемь лет спустя.
Рядом со мной работали Халил (Буба) Атакшиев, всеобщий любимец, внучатый племянник Станиславского, и Миша Борщевский. Когда я только пришёл в лабораторию, Буба мне сказал: «Обрати внимание на Мишу, он очень приятный человек и очень талантливый». Миша и по сей день работает рядом со мной в Израиле. Мы с ним за прошедшие годы написали много совместных статей, являя собой, как одно время было принято говорить, незримый коллектив. Он окончил МВТУ им. Баумана, потом работал на заводе «Динамо» и пришёл в лабораторию незадолго до меня. Миша тут же стал делиться со мной своим жизненным опытом, к примеру, сообщил мне золотое правило: «Инженер по предприятию не бегает». Он мне рассказывал, как на заводе один почтенный старый рабочий ему объяснил совершенно неожиданную истину: «Миша, пойми, мы ведь за деньги работаем».
В дополнение к институтской большой библиотеке, Архангельский завёл прекрасную библиотеку непосредственно в лаборатории. Я обнаружил там трёхтомник Лагранжа. Как выяснилось, Жозеф Луи Лагранж в конце ХVIII века занимался той задачей, на которую меня поставили: как менять траекторию космического корабля. Вроде бы во времена Лагранжа это не было актуально. Отделом руководил Ходоровский, из семьи старых большевиков. В прошлом он был парторгом ЦК на большом авиационном заводе. Я полагал, что он выполняет чисто представительские функции, но после разговора с ним понял, что он прекрасно разбирается в задачах отдела, включая теоретическую механику. Однажды мы отказались выйти на какой-то трудовой субботник, и Архангельский не смог нас убедить. Пришёл Ходоровский и продемонстрировал такой уровень высококлассной демагогии, что сопротивляться оказалось бесполезно.
Внутри ящика на каждом углу стояли вооружённые бойцы охраны и проверяли пропуска. Однажды в стенной газете появилась заметка о том, как боец охраны потеряла кошелёк, а кто-то нашёл и сдал его в бюро пропусков. Заметка немного угрожающе была озаглавлена «Разумный поступок». В лаборатории царил свой собственный приятный микроклимат. Висел плакат:
Не болтай у телефона,
болтун — находка для шпиона.
Для внутреннего пользования его цитировали так:
Болтун — находка для агента:
Сболтнул — и нет интеллигента.
В группе вычислений работало много женщин среднего возраста. Мне объяснили, что это были жёны работников КГБ, которых уволили при чистке 1953–1955 годов. Если не знать, то никогда бы не подумал: женщины как женщины. Они были, как правило, по образованию школьные учительницы и не работали по специальности долгие годы. Возвращаться в школу им не хотелось. Они со страшным шумом и скрежетом считали на настольных электрических машинах «Рейнметалл». Иногда результаты их вычислений бывали довольно странными. Для верности они должны были независимо считать в две руки, но иногда жульничали и просто переписывали друг у друга. Я приноровился быстро проверять их вычисления и находить ошибки. Это не прибавило мне популярности, и они прибили к моему столу табличку с надписью «Осторожно, здесь злая собака». От руки было после слова «здесь» приписано слово «сидит».
Вычислительная машина «УРАЛ-1», быстродействие 100 операций в секунду, появилась год спустя. Эдик Кузнецов пытался увлечь меня программированием, но я был уверен, что это не интеллектуальное занятие. Лет пятнадцать спустя жизнь вынудила меня начать программировать, и я стал делать это с большим увлечением, рассматривая как личную борьбу с бессмысленной машиной, злобной, но ограниченной. Я думаю, что мои программы и сейчас день и ночь крутятся, считают и печатают документы на бескрайних просторах СНГ.
У нас работал Витя (Сюня) Ваксов, бывший геолог, ставший увлечённым и образованным специалистом по дискретной математике. Он был прекрасный горнолыжник и во время физкультурного перерыва, когда мы все сдвигали столы и играли в пинг-понг, начинал в коридоре быстро прыгать туда-сюда, имитируя движения скоростного спуска. Его сестра была балериной кировского театра, и он мне много рассказывал о балете, о котором я только знал, что там существует 32 фуэте. Однажды я его повёл на гастроли французского современного балета. Дедушка мне достал билеты, и я хотел понять, что к чему. Комментарии Сюни были довольно кратки. Он сказал: «Я тебе не могу объяснить, но поверь, что это что-то совершенно выдающееся. Ничего подобного уже не увидим лет 20». Так всё и было.
Карл Малкин, уроженец Рязани, окончил педагогический институт и некоторое время работал по распределению преподавателем в архангельской колонии для малолетних преступников. Его жуткие рассказы об этой колонии просто не подлежат воспроизведению. Карлуша функционировал как автомат для преобразований, в особенности если требовалось преобразовывать специальные функции. Он уехал в Израиль где-то в 1970 году, и мы потом лет двадцать читали его письма и следили за перипетиями его жизни там. Я помню его письмо, описывающее драматические выборы 1977 года, когда власть от блока Маарах (социалистов) перешла к Ликуду и Менахем Бегин стал премьер-министром. Социалисты, так или иначе, держали власть в течение 29 лет и очень к ней привыкли. Но накануне выборов старая тётушка Карла, который уже именовался Ехескелем, поздно ночью разбудила всех криком: «Не отдам!» — «Что вы, тётя, не отдадите?» — спросили спросонку домашние. «Не отдам свой голос Маараху!» — сказала старушка. «Как будто это не голос, а бриллиант какой-нибудь»,— комментировал Карлуша. Это тем не менее оказалось решающим.

Лёля Штейнпресс училась на заочном отделении пединститута. Её отец был композитор и музыковед, он написал целый ряд статей, где разоблачал ложную версию о том, что Сальери якобы отравил Моцарта. Скромная Лёля обклеила свой стол понизу бумагой, чтобы не было видно её ног в короткой юбке, но Буба немедленно на этой бумаге нарисовал две ноги, причём покрытые волосами. Это был поклёп и клевета. После нашего ящика Лёля работала в издательстве «Мир». Она вышла замуж за Мишу Бронштейна, сына того Бронштейна, который вместе с Семендяевым написал известный справочник по высшей математике. Лёля уже давно уехала в Америку, жила в Нью-Джерси, потом перебралась в Калифорнию в район Лос-Анджелеса.
Лёня Сандлер, мой близкий друг, учился на вечернем отделении пединститута и пришёл в лабораторию на должность ученика лаборанта. Как-то вскоре его попросили вписать формулы в отчёт. Лёня классически испортил бесценный первый экземпляр, причём не было очевидно, что маленький мальчик способен на диверсию. Так или иначе, больше его вписывать не просили, а дали теоретическую задачу. А в наш лексикон вошло выражение «вписать отчёт». Лёня много лет потом работал со мной плечом к плечу в качестве моего заместителя, продвигая высокие технологии в народное хозяйство. Во время неоднократных атак тёмных сил мы говорили друг другу, цитируя Булгакова: «В большой компании нас можно одолеть, но пятерых вынесут вперёд ногами, прежде чем до нас доберутся». Дедушка Лёни был очень известным учёным раввином, его выпустили в Израиль ещё в 1965 году. Лёня уехал в начале 1991-го года и с тех пор много лет работает в вычислительном центре Еврейского университета в Иерусалиме.
В принципе, о деятельности таких организаций, как наш ящик, много рассказано в книге воспоминаний академика и главного конструктора некоторых систем ПРО Кисунько. У меня, однако, позднее появился собственный источник. В 1980 году я снимал дачу на станции Отдых у пожилого человека по имени Маркс, кажется, Иосифович. Его жена, впрочем, звала его Маркус. Маркус мне объяснил, что незадолго до моего появления в ящике он там был заместителем директора по общим вопросам. Он рассказал, что когда привезли из Германии оборудование, часть вагонов была занята имуществом СМЕРШа — сервизами, мебелью, коврами и прочим барахлом. Впрочем, и Маркусу досталось кое-что. А именно, пара замечательных громкоговорителей. Он их установил на балконе и говорил, что шёпот был слышен на другой стороне Москвы. «Зачем вам эти громкоговорители?» — «Что вы, такая вещь!» Из армии демобилизовали 1000 связистов и создали институт на голом месте. Куратором сверху был сам министр обороны, маршал Булганин, который говорил главным конструкторам: «Меры будем принимать самые жёсткие, сроки срывать никому не позволим. А с кем вы советуетесь по своим вопросам? Я, например, советуюсь с товарищем Сталиным».— «Нам не с кем, товарищ маршал…» — «Что ж, тем большая на вас лежит ответственность».
Я в это время жил на улице Горького, неподалёку от Бубы Атакшиева. Ночью там бродил и задумчиво смотрел на витрины нетрезвый поэт Михаил Светлов, днём по Тверскому бульвару прогуливался пенсионер Вячеслав Михайлович Молотов, «железная задница», как его называл Ленин. Утром мы с Бубой неслись на работу на его мотороллере. Работа начиналась в восемь пятнадцать, это было ужасно, я в то время был ярко выраженная сова. Утром я сломя голову бежал на улицу Немировича-Данченко, где Буба уже фырчал своим мотороллером. Я вскакивал на заднее сиденье, и мы резко стартовали. Буба стремительно лавировал между грузовиками и троллейбусами. Никаких шлемов в то время не было.
Моим непосредственным начальником назначили К., из выпуска мехмата 1956 года. К. был уже старший инженер. Он окончил вместе с Мишей Борщевским школу 73 в Серебряном переулке. Там перед войной преподавали математику мои мама и папа. Это было замечательное конструктивистское здание, на плоской крыше был расположен солярий. Эту школу снесли при строительстве нового Арбата. У К. семейной специальностью было класть печки в загородных домах, это на самом деле большое искусство. К. в дальнейшем сделал прекрасную административную карьеру, в основном, с помощью своих дворовых друзей, которые поднялись наверх. В этих кругах, так же как в бандитских группировках, важно иметь дело с людьми, которым доверяешь, чтобы в тяжёлую минуту не сдали. В середине 70-х он был главным инженером в большом институте Минприбора. Он там появился в тот момент, когда происходила зачистка в преддверии Московской олимпиады, для которой институт делал программное обеспечение. Задание было ответственное, заранее предвкушались и делились ордена и премии, ожидались международные контакты и поездки, поэтому выгоняли всех евреев. Почему-то получилось так, что много евреев было на стенде героев и ветеранов войны. Стенд открыли к 9 Мая, там были фотографии со всеми боевыми орденами, а 25 мая их всех уже уволили по конкурсу. Интересно, что террор имеет свою логику, и вслед за ними немедленно уволили учёного секретаря, энергичную даму, которая проводила этот конкурс. Лишние свидетели никому не нужны, особенно если знают слишком много. Обстановка в институте была сложная, но оставшиеся завлабы уже прозвали К. «Лысый» и утверждали, что нашли к нему ключ. Они считали, что ему нравится, когда на него орут. Если человек орёт или даже стучит кулаком по столу, полагал К., значит уверен в своей позиции, значит ему можно доверять. Через некоторое время на К. уже орали все без исключения. Однако, когда в конце перестройки система развалилась, он не смог сориентироваться в новых обстоятельствах и вернулся к кладке печей. Зимой 1961 года я полагал, что у нас с К. прекрасные отношения, что он свой малый. Однажды мы собрались у Лёли Штейнпресс, чтобы отпраздновать её день рожденья. К. там подвыпил и внезапно решил высказать мне всё, что у него накопилось. Выяснилось, что я веду себя предельно нагло, не соблюдаю рангов, не уважаю старших, нарушаю все писаные и неписаные правила. Я был порядком изумлён таким неожиданным потоком чисто классовой ненависти. После этого я уже не удивлялся тому, что моё продвижение было надолго заморожено. Буба тоже К. недолюбливал на основе полной взаимности. По нашим с Бубой правилам, тот из нас, кто приходил утром в точку встречи последним, должен был заменить К. в кабинете его стул на сломанный, замаскировав стул его любимой подушечкой от геморроя. Если Бубе удавалось заполучить счёт из ресторана, главным образом, от своего одноклассника Васи Ливанова, будущего Шерлока Холмса, этот счёт подкладывался К. в карман пиджака, с тем чтобы жена его обнаружила и затеяла скандал.

Маминой любимой книжкой была «В маленькой лаборатории» Найджела Белчина. Она вышла в 1946 году очень маленьким тиражом. В Англии эта книжка очень популярна, по ней снят известный кинофильм. Там описывается система исследовательской работы в Англии во время войны. Самоотверженность и самопожертвование во имя обороны, интриги и проталкивание бездарностей наверх, наказание невиновных и награждение непричастных. Идиотские реорганизации. Герои, о которых никто не знает. Настоящие учёные в окружении ловких и безграмотных дутых авторитетов. Очень похоже на нашу систему, невзирая на идеологические различия.
Мне надо было разобраться в некоторых статьях из сборников «Искусственные спутники земли», которые как раз начали публиковать. Какие-то выкладки в одной из статей мне показались подозрительными, и Саша Сирота сказал, что, он думает, там ошибка. Надо съездить в Ленинград в Институт теоретической астрономии (ИТА) и разобраться с авторами. Я взял билет на поезд и отправился. ИТА стоял на набережной Мойки. Мне посчастливилось получить номер в гостинице «Европейская». Я быстро разобрался с авторами, которые признали, что у них ошибка, и стал знакомиться с ИТА. Там работало несколько молодых женщин, выпускниц ЛГУ. Как правило, они уже защитили свои диссертации и не имели ясных планов дальнейшей деятельности. В сущности, они не знали чем заняться. Из числа сотрудников я сошёлся с Виктором Брумбергом, известным астрономом. Меня интересовала его статья в Астрономическом журнале, где говорилось о двухимпульсных межорбитальных переходах. Я быстро сообразил, что ту же методику можно преобразовать для трёхимпульсных переходов. ИТА имел доступ к вычислительной машине, которая принадлежала военным морякам. Я заинтересовал сотрудниц ИТА своей проблемой, и они деятельно начали программировать. К ним присоединился капитан-лейтенат Денисов, выпускник ленинградского матмеха, о котором они мне рассказали, что он прекрасный программист и играет на фортепьяно. Когда я уезжал, Денисов у меня спросил: «Илья Вениаминович, можно я в ваше отсутствие буду вашим заместителем?» Я сказал ему, что конечно, ради бога, но ведь это всё деятельность добровольная. Они мне несколько раз писали и рассказывали, как продвигается эта работа. Однажды в нашу лабораторию в Москве ворвался капитан третьего ранга в форме и начал выяснять, кто такой Иослович. Ему показали. Он мне с криком предъявил претензию: «Кто вам позволил самовольно создавать какие-то группы и загружать офицеров посторонними работами? С кем вы это согласовали и кто вам это разрешил?» Я ему холодно ответил, что нельзя людям запретить заниматься наукой.
В один из дней в Ленинграде я созвонился со своим одноклассником Витей Генкиным, и он ко мне приехал из своего военно-морского училища, которое он оканчивал. Мы сходили в Русский музей, поужинали в ресторане гостиницы, подошли его знакомые. Мичман А., из того же военно-морского училища, пришёл со своей девушкой, они представляли собой удивительно красивую пару. Она под столом сняла туфлю, но А. это заметил, налил в эту туфлю вина и торжественно выпил, артистично выпрямившись во весь свой гвардейский рост. Эта кинематографическая сцена надолго мне запомнилась. Потом Витя у меня переночевал, так как у меня в номере была свободная кровать. На следующий день он мне позвонил и сказал, что получилось не слишком удачно: в училище ночью была проверка, его отсутствие засекли, пришлось что-то с ходу придумывать. Частично это удалось, но его разжаловали из мичманов опять просто в курсанты. Не успел я приехать в Москву, как мне позвонил его отец, вице-адмирал Генкин, и попросил приехать, по возможности не откладывая. Я приехал. Абрам Львович встревоженно попросил рассказать, что, собственно, случилось. Я рассказал. Адмирал вышел из себя: «Я думал вы связались с девками, напились, подрались, попали в милицию. Но так вот, просто не из-за чего, пойти в музей и поужинать с товарищем, из-за этого рисковать своим будущим, всё ставить под удар! Разгильдяй, он не понимает, что на флоте есть вещи, за которые расстреливают!» Адмирал был более чем прав.
В ящике жизнь шла своим чередом. Появился приказ о том, что один из заведующих лабораториями принёс из дома карманный радиоприёмник, чтобы незаконно его настроить на рабочем месте, используя казённое оборудование. Ему ставили на вид. Не надо было быть слишком проницательным, чтобы сообразить, что приёмник, конечно, не был принесён из дома, а сделан на месте из казённых и довольно дорогих деталей, и завлаб был пойман охраной при попытке его вынести.
Обедать мы ходили на фабрику-кухню, реликт конструктивистских идей, под лозунгом: «Долой кухонное рабство, даёшь новый быт!» В народе её заслуженно называли «травилка». Впоследствии мне доводилось обедать в столовой Госплана, в спецстоловой для руководства Роспотребсоюза, а однажды даже в буфете МК КПСС. На «травилку» эти заведения общественного питания были совершенно не похожи, страшно далеки они были от народа. Буба был обладателем заграничной игрушки — искусственного червяка, которого он мастерски подкладывал кому-нибудь в салат. Когда червяк обнаруживался, Буба разыгрывал возмущение, собирал толпу, а между делом червяка похищал и складировал для следующего представления. Конец этой игрушки был трагический. Однажды Буба подложил червяка Карлу, но тот не стал возмущаться, как нормальный человек, а схватил тарелку и, прежде чем Буба мог что-то сделать, быстро-быстро побежал с ней в дирекцию кухни. Всё выяснилось, и Бубе осталось только сделать вид, что он тут совершенно ни при чём.

Как-то летом мы оказались в командировке в Ленинграде вместе с Мишей Борщевским. В субботу мы устроили поход — отправились с палаткой на взморье в район Репино. Я сварил на костре своё коронное блюдо — манную кашу со сгущёнкой. Ночевали в сосновом лесу на самом берегу. Красное солнце опускалось в море. Через несколько дней приехал Буба. Я жил в гостинице «Астория». Он позвонил мне утром в номер и сказал голосом администратора, что приехали иностранцы и номер нужно срочно освободить. Не успел я от него отделаться, как позвонил администратор и слово в слово повторил его текст. Как говорится, сон в руку. Бубин знакомый, литератор и переводчик Метальников, устроил для нас экскурсию по Эрмитажу. Указывая на скульптуру Лаокоона в вестибюле, рядом с Венерой Милосской, он нам сообщил соответствующий каламбур по-французски: «C’est la Vénus, еt cela au con». T.e. вот Венера, а вот она с… (неприличное слово). На следующий день другая Бубина знакомая, юная блондинка, завлит театра Акимова, показывала нам Царское Село и Павловск. Как писал Мандельштам:
Поедем в Царское Село,
Там улыбаются крестьянки,
Когда гусары после пьянки
Садятся в крепкое седло…
Буба был знаком с юной талантливой актрисой М. Меня он тоже познакомил с этим симпатичным созданием, и я ещё потом лет двадцать ходил на её спектакли. Она была тогда в связи с другим нашим знакомым, неким В. Он тогда считался талантливым поэтом. В. был очень приятным малым, вместе они составляли прекрасную пару. Однако нельзя сказать, что они были друг другом довольны, в их отношениях каждый тащил одеяло на себя. Однажды они поссорились, и В. ей дал, как кто-то элегантно сказал, по мордасам. Он утверждал, что она сама его довела. Очень даже может быть, но так, однако же, не делают, он сам это понимал не хуже других. Бедная М.пожаловалась всем знакомым, в особенности красочно она это описала Бубе. Буба в гостях у общих знакомых при всех В. спросил: «А ты зачем ударил М. по лицу, как же это так?» В. отвечал в духе Достоевского: «Я понимаю, Буба, как тебе было трудно задать этот вопрос». Буба сказал: «Конечно, трудно, но, наверно, не так трудно, как тебе было трудно ударить бедную М. по лицу».
Между тем я написал несколько статей и опубликовал их в научном журнале, который издавался в нашем институте. Собственно, по молодости мне казалось, что мои результаты — примитивная ерунда, позднее я убедился, что они вызывают большой интерес. Многое так и осталось неопубликованным. К. со скрипом писал свою диссертацию про допплеровский эффект, перемножал синусы и косинусы и с удивлением меня спрашивал, подписывая мои отчёты: «Ты что, не собираешься это публиковать?»
В 1963 году я услышал доклад Вадима Фёдоровича Кротова на семинаре Понтрягина в математическом институте АН СССР. Он рассказывал о всюду разрывных решениях вариационных задач. Кротов был небольшого роста, крепкого сложения и с яркими синими глазами, старше меня лет на пять. Рассказывал он очень увлекательно. Зал был плотно набит. Мы стали общаться и быстро подружились. Он мне рассказал, что читает курс лекций в МАИ по своим новым результатам. Туда ходило много народу из разных ящков, в том числе, офицеры из академии им. Жуковского и сотрудники ЦАГИ. Я представил К. свои резоны, что такой редкий случай нельзя упускать и что мне надо ходить на эти лекции. К. мне холодно ответил классической административной формулой: «Нет, тебе не надо». Ну что же, я и без лекций прочёл статьи Кротова и увидел, что их можно применить в моих задачах. У Кротова был семинар в МАИ, он начинался часов в 6 вечера, я мог ходить туда после работы. Там было очень интересно, каждый доклад был событием. Я там познакомился с Гурманом, Букреевым, Хрусталевым, Григорьевым, Кузьминым, Подиновским, Розенбергом, Фельдманом, Сергеевым, Пиявским. С сожалением вспоминаю эту атмосферу. Все были очень молоды, и наука делалась у нас на глазах. Профессор МАИ А. М. Летов тогда был президентом Международной федерации автоматического управления (ИФАК) и тоже появлялся на этом семинаре. В 1967 году Летов и Кротов были оппонентами на моей защите в МФТИ. Защита прошла единогласно, и я устроил весёлый банкет в ресторане «Славянский базар», там, где в своё время Станиславский и Немирович-Данченко за обедом приняли решение открыть Художественный театр.
Так как зарплата была довольно скромная, а у меня была семья, я старался себе подыскать другую работу. На семинаре В. Ф. Кротова в МАИ я познакомился с молодыми офицерами, и они мне предложили перейти в их фирму и заниматься исследованием операций. Говорили, что там отличная внутренняя атмосфера, свобода исследований, грамотное начальство, свободное посещение и вообще лучше, чем в Академии наук. Я согласился, и меня свели с их начальником в чине подполковника. Мы с ним встретились где-то на улице и, прогуливаясь, обсудили научную проблематику. Он был в восторге и, казалось, всё решено и согласовано. Тут по ходу разговора я произнёс фразу: «Я, как еврей…» Он резко остановился и спросил меня: «А разве вы не серб?» Было ясно, что вопрос исчерпан. Он был так расстроен, что впору было его утешать.
Иногда в сентябре мы ходили на праздник Симхат Тора к синагоге на улицу Архипова. Лёня сообщал, когда конкретно по календарю приходится этот праздник, Миша и Карл присоединялись, и мы ехали до площади Ногина, а оттуда ручей народа вёл к синагоге. Туда было не протолкнуться, но на улице народ танцевал и пел: «Хавейну шолом, шолом, шолом алейхем!» Милиция не вмешивалась.

Начиная с 1959 года раз в два года в июле проводился Московский кинофестиваль. Это нас сильно развлекало. Где-то в 1961 году я попал в кинотеатре «Космос» около ВДНХ на израильский фестивальный фильм. Это была комедия о приключениях резервистов, которых со сборов отпустили в отпуск на конец недели. Прямо скажем, не бог весть что. Рядом со мной в кинотеатре сидел слепой, которого специально привели посмотреть израильский фильм и шёпотом ему читали титры и рассказывали, что происходит на экране, а он благоговейно слушал. Когда я порой слышу, что больше миллиона евреев уехало из Союза после 1988 года в Израиль за колбасой, из чисто экономических побуждений, я пытаюсь рассказать про этого слепого, если есть кому слушать.
В ящике было много молодёжи, все они стремились сделать карьеру. В принципе было два пути: или удумать чего-то совершенно новое и выйти в главные конструкторы, что было очень непросто, или проявить общественную суперактивность, что было, конечно, проще. Это было вроде лотереи, но кое-кто из активистов попадал потом в райком комсомола, в инструкторы, в секретари и дальше, вперёд и выше. Примером такой активистки была Аня Суровцева, симпатичная и приветливая девушка, жена нашего инженера Юры Суровцева. Юра звёзд с неба не хватал, работал вместе с Бубой и отличался странным пристрастием к сальным и несмешным анекдотам. Если мы с Бубой слышали что-то такое, то сразу говорили друг другу: «Ну, это Суровцев!» Аня, мне кажется, потом была секретарём то ли в райкоме КПСС, то ли даже в МК, уже не помню. Вообще такая привлекательность и коммуникабельность были типичны для комсомольских активистов. Где-то в 1967 году меня пригласили на международный конгресс по астронавтике в Дубровнике, в Югославии, и я прошёл все сопутствующие процедуры. Для инструктажа нас водили в горком комсомола. Он был набит этими привлекательными созданиями, как будто сошедшими с плаката «Витаминами богатый, свеж и вкусен сок томатный!» Инструктор нас учил, как отвечать на возможные вопросы. «Не надо говорить неправду, надо просто по-доброму немного фантазировать. К примеру, вас спросят — а как у вас с молодёжной преступностью? Некоторые так прямо тупо и говорят — её у нас нет. Это неправильно. Можно сказать: она есть, но небольшая. И рассказать про дворовые клубы, про спортивные секции. Немного пофантазировать». К сожалению, эта поездка совпала по срокам с моей защитой диссертации и от участия в конгрессе пришлось отказаться.
Некоторые пытались двигаться по двум маршрутам сразу. Желающих вступить в партию тогда было не так много. На фоне недавних откровений Хрущёва это считалось не слишком приличным. Один мой знакомый, который внезапно вступил в КПСС, битый час мне объяснял этот поступок: мол, вдруг предложили стажировку в Лондоне, но сказали, что обязательно надо быть членом партии. В партию он вступил, а стажировка как-то рассосалась. Общепринятый взгляд на партбилет как на хлебную карточку был усвоен только спустя какое-то время. Тогда же был установлен лимит для интеллигенции и управленцев — партия всё-таки пролетариата и беднейшего крестьянства. Из нашего ящика происходил тот секретарь райкома КПСС, который отказался подписать письмо с просьбой госпитализировать моего папу в больницу для старых большевиков. У папы был сорокалетний партстаж, и он тяжело заболел. Письмо было чистой формальностью, никто на эти письма не обращал внимания. В больницу его готовы были взять мои знакомые, но нужен был официальный запрос. Лет через пять Ельцин занял пост первого секретаря Московского горкома и начал трясти партийные кадры. Этого секретаря райкома он во время одной из перетасовок снял с должности, и тот в отчаянии выпрыгнул из окна.
Как-то активисты решили одного из молодых сотрудников исключить с шумом из ВЛКСМ за неуплату членских взносов. Думали, что наверху это понравится. Собрали общее собрание, и зачитали обвинение. Все уныло молчали. Мне собственно, не было дела до этого неплательщика и его неприятностей, но уж очень противно было наблюдать весь этот балет. Я выступил в том духе, что исключение — это крайняя мера, надо же выяснить сначала, как он дошёл до жизни такой, а может это случайность, как же он будет вне молодёжного коллектива, что же с ним будет, всё же наш товарищ, я вижу, что он хочет исправиться. Массы стали поддакивать. В общем, я им поломал этот бизнес. Что смешно, активисты не могли понять, это я искренне такой идиот или специально валяю дурака. Своё недовольство, во всяком случае, они выражали очень аккуратно, полагая, что с таким искренним демагогом лучше не связываться.
В общем, во времена Хрущёва приветствовались всякие наступательные инициативы, не вполне законные. Нападали на верующих во время крестных ходов. У владельцев дач требовали оправдательные документы. У тёщи была дача, её построили после того, как её муж, Герой Советского союза Александр Матвеевич Бряндинский, разбился в 1939 году при поиске экипажа самолёта Марины Расковой. Александра Григорьевна стала искать документы, нашла пачку накладных на доски из северных лагерей. Некоторые дачи действительно отобрали.
Популярной мерой было изготовление пропусков нарушителей трудовой дисциплины и алкоголиков. Это были большие транспаранты с фотографиями, с ними виновные должны были ходить по своим предприятиям. Так что не нужно было никаких хунвейбинов, сами с усами. В нашем ящике Борис Иванович Викторов, зам. по режиму и бывший большой чин из КГБ, решил включиться в эту инициативу. Распространилась информация, что такой пропуск нарушителя дисциплины выдадут моему другу Мише Борщевскому. Тут, однако, важно правильно определить круг участников. Миша отнюдь не испугался, а заявил, ни к кому в особенности не обращаясь, что если это совершенно незаконное действие будет произведено, то он перестанет выходить на работу, а в бухгалтерию сообщит номер своего счёта в сберкассе. И как только зарплата не поступит на счёт, подаст в народный суд на родное предприятие. Умного и опытного руководителя отличает умение пользоваться сигналами обратной связи: услышав об этом плане обороны, Викторов дал задний ход, и мероприятие отменилось в зародыше.
Иногда мы вчетвером: я, Саша Сирота, Миша и Сюня — заходили в кафе при гостинице «Украина» и проводили там время за бутылкой вина «Твиши», глядя через окно на Кутузовский проспект. В 1962 году Саша защитил диссертацию и устроил банкет в ресторане «Армения». Было безумное веселье. Мы знали, что у Саши идёт негласное соревнование с каким-то американским китайцем по имени Ян-Чи-Та, который тоже занимался нильпотентными группами Ли. На этом банкете мы вывесили плакат:
Наш Сирота не чета
Нильпотенту Ян-Чи-Та!

Миша Борщевский был сыном известного литературоведа и текстолога Соломона Самойловича Борщевского, специалиста по Салтыкову-Щедрину и Достоевскому, они жили в кооперативном доме писателей на Красноармейской улице около метро «Аэропорт». У них часто бывал Герман Моисеевич Абрамович, поэт и переводчик с украинского, шумный и весёлый человек, большой знаток украинской литературы. Он также писал часто отзывы на украинскую прозу и поэзию, не всегда положительные. Как-то один из украинских писателей написал ему возмущённое письмо и послал по адресу: Москва, агенту американского империализма и международного сионизма, Абрамовичу. Письмо доставили прямо Абрамовичу в руки. Видимо, проконсультировались в Союзе писателей.
Мне запомнилась одна из историй, которые Абрамович рассказывал, сидя у Миши на кухне. В 1938 году Абрамович работал в одной из центральных газет и был в командировке в Хабаровске. С ним в номере обкомовской гостиницы жил районный деятель, бывший красный партизан времён Гражданской войны.
Однажды рано утром, часов в пять, он разбудил Абрамовича и сказал, что дело плохо: гостиница окружена НКВД, надо быстро уходить по крышам. «Так мы же ни в чём не виноваты!» — казал Абрамович. Партизан посмотрел на него как на идиота: какое это имеет значение. Он сказал Абрамовичу пробираться на вокзал и уезжать первым поездом. «А как ты?» — спросил Абрамович. «А я в сопках отсижусь»,— сказал партизан. Так они и сделали, и Абрамович молчал об этом эпизоде 20 лет.
Много раз мы с Мишей ходили в походы, тогда это было общее увлечение. Мы вчетвером: Миша, Витя Каштанов, я и Сюня Ваксов — на двух байдарках пошли в поход по реке Пра. Доехали до Рязани, спустились на воду и поплыли. Пра несётся очень быстро, главное — быстро наклоняться, чтобы пройти под мостиками. Очень красиво, но комары заедают. В конце маршрута сели на маленький самолётик и вернулись в Рязань. С моим сокурсником Женей Ставровским мы ходили по Угре, как-то легли спать прямо на берегу без палатки, и я проснулся от того, что прямо надо мной в лучах раннего солнца стояла корова. Коровье стадо набрело на наш лужок. Там я нашёл старую немецкую каску, её отчистил от ржавчины и привёз домой. Население сильно ворчало: «Ишь, нашёл какую гадость…» В этой каске каждый казался убийцей и преступником. В особенности устрашающе выглядел добродушный и близорукий Валя Рокотян. В другой раз мы с Мишей под вечер спустились с плотины около Дубны в Иваньковское море (водохранилище). План был заночевать на острове посреди водохранилища. Однако, как только вышли на открытую воду, поднялся ветер, волны, байдарку стало захлёстывать. Если править носом к волне, то уходишь дальше в море, там уж точно перевернёт. Если становиться к волне бортом и идти на остров, то, скорее всего, перевернёт тут же. К тому же и шнур к рулю порвался. Страха не было, но ясное ощущение, что утопнем прямо сейчас, присутствовало. Так или иначе, мы выбрались на остров. Миша в походах вёл себя как профессиональный руководитель: надо быстро сообразить план, принять решение и железной рукой добиваться его выполнения. Что это за план и насколько он соответствует обстоятельствам — это не обсуждается. В нашем ящике продвинутые туристы Левитин и Киневский организовали школу инструкторов водного туризма, я её окончил, сдал экзамены, получил удостоверение. Могу, наверное, собрать плот из брёвен.
Однажды мы с Мишей были вместе в Гаграх и зашли высоко в горы. Там мы встретили старика Бендиашвили, который подстригал виноградные кусты, сидя на высокой стремянке. Произошёл такой диалог. «А давно здесь живёте, дедушка?» — спросил его Миша. «Раньше жил на Тереке»,— сказал Бендиашвили. «А почему переехали?» — «Там неинтересно». «Неинтересно? Скучно?» — «Нет, не скучно. Сегодня жив, завтра нет. Неинтересно».
Миша меня познакомил с одной девушкой в нашем ящике, за ней ухаживал его знакомый походник-турист. Девушка была вполне приятная, но ещё у неё было достоинство — её мама работала в Доме литераторов и часто стояла на входе. Так образовалась возможность ходить в Дом литераторов смотреть кино или пить кофе в буфете, где стены были расписаны назидательными надписями. Я помню, там было написано: «Запомни истину одну, коль в клуб идёшь, бери жену, не подражай буржую, свою, а не чужую». Однажды перед входом в ресторан ЦДЛ я встретил знаменитого советского писателя Валентина Петровича Катаева, который предлагал своей знакомой зайти туда и закусить чем бог послал и вообще приятно провести время. Эта дама жеманилась и говорила, что не голодна. Прекрасно поставленным голосом Катаев звучно произнёс явно на публику: «А сюда, милочка, голодных вообще не пускают!»
Как-то мы с Мишей пошли в ЦДЛ на вечер литературного архива — ЦГАЛИ. Там выступал Константин Симонов и печально высказал такую мысль: «Говорят, что есть разные правды, правда для всех и правда для узкого круга. Но это неправда, а вся правда заключается в том, что есть документы и они хранятся в ЦГАЛИ. И то, что написано в этих документах, тоже неправда, но правда то, что документы есть и они хранятся в ЦГАЛИ».
В 1962 году мы с Мишей поступили в заочную аспирантуру нашего ящика. Проштудировали примерно 800 страниц книжки Солодовникова по теории автоматического регулирования и сдали экзамен доценту Гиттису, консультанту соседней лаборатории. Про него ходил такой стишок:
Нам сказал товарищ Гиттис:
«Я пошёл, а вы е…итесь».
Имелось в виду, что когда начинались проблемы и неприятные разборки, он всегда почему-то отсутствовал. Наверно, мы ещё сдавали какой-нибудь марксизм, но я этого не припоминаю. За три года этой аспирантуры я сдал кандидатские экзамены по английскому языку и по диалектическому материализму. Лекции по материализму нам читал Герман из института Гнесиных. Он потом нам рассказал, что был раньше на кафедре в МГУ, но там они подняли мятеж против замшелого руководства и с ними стал разбираться сам Шепилов. В ослепительном белом костюме он принял на Старой площади бунтующих философов и сказал им, что они по сути правы, но нельзя не уважать начальство, надо действовать тоньше. Им предложили каждому выбрать место работы по вкусу, и Герман выбрал институт Гнесиных. В общем и целом, я был осведомлён о составных чертах и источниках марксизма, но никак не мог собраться с духом и прочесть гениальный труд Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Кстати о философии, я лишь случайно узнал из газетной статьи Валентина Фердинандовича Асмуса в «Комсомольской правде», как надо понимать высказывание «Свобода есть осознанная необходимость». Оказывается, это необходимость, которую вы сами для себя осознаёте, а не кто-то вам её спускает сверху в порядке директивы. Перед экзаменом я поехал на конференцию в Ригу и думал, что там на пляже разберусь с Лениным, как он разобрался с Махом и Авенариусом. Увы, взморье не способствовало этим усилиям, и я приехал на экзамен в исходном состоянии. По закону подлости я вытащил как раз этот эмпириокритицизм. «Ну, — начал я пудрить Герману мозги,— гениальная работа Ленина вышла в 1908 году. В это время русское общество находилось в глубоком моральном упадке после разгрома революции 1905 года. Богданов и Луначарский занялись богостроительством и богоискательством. Получили широкое распространение порнографические писания Арцыбашева, в частности его известный роман «Санин». В этом романе…» «Достаточно»,— сказал Герман. Всего аспирантов тогда собралось человек десять. После экзамена мы повели Германа в ресторан, где он нам поведал много внутрипартийных историй. Пользуясь случаем, я его спросил, как ему понравился мой ответ? «Ответ прекрасный,— сказал Герман,— но почему вы всё время стараетесь показать, что вы такой умный?» Видит бог, как он был далёк от истины, это было последнее, что я хотел ему продемонстрировать.
Как аспирантам нам полагался свободный день в неделю и лишний месяц отпуска. В этот свободный день я ходил в МГУ, где Дмитрий Евгеньевич Охоцимский читал курс механики космического полёта. В аудитории яблоку негде было упасть. Охоцимский заведовал отделом в ИПМ, который делал все основные механические расчёты для Королёва, и на полставки заведовал кафедрой теоретической механики в МГУ. Архангельский меня познакомил с Севой (Всеволодом Александровичем) Егоровым, старшим научным сотрудником в отделе Охоцимского. Они с Архангельским были однокурсниками. Охоцимский подобрал в свой отдел исключительно сильную команду, соображали они мгновенно и работали не покладая рук. Сева был уже очень известный учёный, его статьи о траекториях полёта к Луне были напечатаны в знаменитом выпуске журнала «Успехи физических наук» в 1957 году, по-видимому, первой открытой публикации на тему космонавтики. Сева был небольшого роста и всегда готов к отпору, но со мной он был предельно благожелателен. На меня его работы, его манера общаться, быстрота его реакции, разносторонние знания, его подход к разным проблемам — всё это произвело сильное впечатление. Кроме прочего, я тщетно старался ему подражать в отсутствии обратной связи на внешние негативные воздействия. Короче говоря, любые атаки он просто игнорировал. Меня это сильно впечатляло, а нападавших совершенно дезориентировало. Он в прошлом был любимый аспирант Келдыша и каждый день начинал с того, что звонил Келдышу и говорил секретарше: «Передайте, что звонил Егоров».