Уравнять в правах науку и миф не удалось. Вопросы остались.

В то время как старики борятся за увеличение бюджета медицинской помощи старикам, даже если лишние десятки миллиардов продлят жизнь каждому - всего только на несколько недель...
За право каждого старика на личную медсестру в госпитале....

И только мы с Вами - придерживаемся правильной, взвешенной позиции

Ну, в мои годы он не брызгал слюной, это в Вас говорит нетерпимость к старикам

И (как я уже заметила) в этом полностью разделял позицию консерваторов-нелибералов, считавших, что свободный рынок - панацея всему.
И, что много хуже, я соглашалась с ними со всеми, а я очень не люблю ошибаться...

Кать, о ком Вы?

Ну а что им, недотепам, оставалось делать? Свекровь убивать -тоже как-то не комильфо..
Жили бы и жили.. Катерина бы потом своих сына и невестку мучала...

Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов;

уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка;

она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей.

Добывает шерсть и лен, и с охотою работает своими руками.

Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой.

Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим.

Задумает она о поле, и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник

Препоясывает силою чресла свои и укрепляет мышцы свои.

Она чувствует, что занятие ее хорошо, и - светильник ее не гаснет и ночью.

Протягивает руки свои к прялке, и персты ее берутся за веретено.

Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает нуждающемуся.

Не боится стужи для семьи своей, потому что вся семья ее одета в двойные одежды.

Она делает себе ковры; виссон и пурпур - одежда ее.

Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли.

Она делает покрывала и продает, и поясы доставляет купцам Финикийским.

Крепость и красота - одежда ее, и весело смотрит она на будущее.

Уста свои открывает с мудростью, и кроткое наставление на языке ее.

Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности.

Встают дети и ублажают ее,- муж, и хвалит ее:

"много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их".

Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы.

Дайте ей от плода рук ее, и да прославят ее у ворот дела ее!

--------------

И ни слова про любовь..

Из книги Меира Шалева "Впервые в Библии":

Во всей Библии упоминаются только три «любящие» женщины: Ревекка, любившая своего сына Иакова, Руфь Моавитянка, любившая свою свекровь Ноеминь, и Михаль (Мелхола), дочь Саула, любившая своего мужа Давида. Это означает, что Михаль не только первая, но и единственная в Библии женщина, о которой сказано, что она любила мужчину. Во всем библейском тексте такая любовь упоминается всего один раз, и это призвано подчеркнуть не только ее силу, но и ее трагичность. Ибо, к большому сожалению, эта единственная в Библии любовь женщины к мужчине — не только «одноразовая», но и односторонняя. Впрочем, зная, каким человеком был ее муж, иного нельзя было ожидать.
Как мы помним, о Давиде в Библии говорится, что он — «человек храбрый, и воинственный, и разумный в речах, и видный собою», что он умеет играть и что «с ним Господь». Но у него было еще одно качество, не поименованное в этом перечне, но вытекающее из всех рассказов о нем, — он был человеком, которого любили. Более того, он — самый любимый человек в Библии. Возможно, подлинная трагедия Михали как раз и состояла в том, что она любила мужчину, любимого столь многими людьми, человека, который, и пальцем не шевельнув, завоевывал сердца ближних и чувственный мир которого стал поэтому извращенным и порочным.
Первым, полюбившим Давида, был отец Михали, царь Саул. В Библии говорится: «И пришел Давид к Саулу, и служил пред ним, и очень понравился ему» (1 Цар. 16, 21). Вторым был Ионафан, сын Саула, брат Михали, о котором сказано: «Душа Ионафана прилепилась к душе его (Давида), и полюбил его Ионафан, как свою душу» (1 Цар. 18, 1). Позднее в этой же главе появляются и другие любящие: сначала «весь Израиль и Иуда любили Давида; ибо он выходил и входил пред ними»; затем впервые возникает Михаль: «Давида полюбила другая дочь Саула, Михаль»; чуть позже Саул велит сказать Давиду, что «все слуги его любят тебя», а много далее (3 Цар. 5, 1) о неком Хираме говорится, что он «любил Давида всю свою жизнь» [63].
Этот Хирам, кстати, был царем соседнего с Израилем Тира, и, хотя его любовь к Давиду не имеет для нас особого значения, она свидетельствует о том, что обаяние израильского царя преодолевало даже государственные границы. Действительно, во всей Библии нет другого человека, рядом с именем которого так часто спрягается глагол «любить». Однако, всматриваясь в текст, вдруг замечаешь, что интересно не только это обилие изъявлений любви, но также — что куда существенней — ее однонаправленность. Она всегда направлена к Давиду и никогда — от него к кому-нибудь другому. Нигде ни разу не упоминается любовь, идущая от Давида к ближнему. Все любят его, а он не любит никого.
Но вершин трагической иронии достигает в этом плане любовь к Давиду царя Саула и его детей, Михали и Ионафана. Саул долгие годы продолжает любить своего врага и соперника, хотя тот в конце концов доводит его до безумия и лишает трона. Михаль долгие годы любит мужчину, который сначала отступился от нее, потом затребовал ее обратно, затем рассорился с ней, а под конец вообще отказал ей в близости. А Ионафан так беззаветно полюбил человека, который в конце концов захватил трон, предназначенный ему самому, что принял эту узурпацию без всякой борьбы и возражений. Более того, подобно своей сестре Михали, он однажды помог Давиду спастись от убийц, подосланных их собственным отцом. Этот поступок трудно переоценить. К тому времени Ионафан уже прославился и как воин, и как вождь и вполне мог, по справедливости и с успехом, наследовать Саулу. Но он отказался от этой возможности из любви к Давиду. Он сам сказал ему: «Ты будешь царствовать над Израилем, а я буду вторым по тебе; и Саул, отец мой, знает это» (1 Цар. 23, 17). А когда перед этим Ионафан заставил Давида поклясться, что, став царем, он не обидит Сауловых потомков, клятва эта тоже была особого рода, ибо Ионафан и тут заклинал Давида своей любовью: «И снова заклинал Ионафан Давида своей любовью к нему, ибо любил его, как свою душу» (1 Цар. 20, 17) [64]
Любовь Давида и Ионафана вошла в историю как символ любви и дружбы между двумя мужчинами. Но лишь немногие обращают внимание на то, что даже это чувство было односторонним. То была любовь Ионафана к Давиду, но не Давида к Ионафану. Это обнаруживается самым неожиданным и трогательным образом в словах самого Давида, в его плаче по Саулу и Ионафану после их смерти в битве на горе Гильбоа.
Плач этот, один из самых известных и красивых текстов ивритской поэзии, поистине великолепен в своем сочетании искренности с прагматизмом, подлинного горя с продуманной расчетливостью. Конечно, прославляя погибшего царя Саула, Давид наверняка уже думал о собственном воцарении, которому предстояло произойти в ближайшем будущем. Но, оплакивая Ионафана, он говорил от души, и у него вырвалась правда.
«Скорблю о тебе, брат мой Ионафан, — сказал он, — ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской» (2 Цар. 1, 26).
Внимание читателя, естественно, привлекает выражение «женская любовь», но по — настоящему важные слова здесь — «любовь твоя». Они дают точную характеристику отношений между этими двумя людьми, подтверждая, что речь идет о любви Ионафана к Давиду, но не о любви Давида к Ионафану.
«Превыше была твоя любовь», — говорит Давид, а не «превыше была моя любовь». «Твоя любовь», — говорит он и даже не «наша любовь». Иными словами, Давид и сам сознавал, что в их паре Ионафан всегда был любящим, а он, Давид, — любимым.
Что же, Давид просто проговорился ненароком или и здесь говорил с тайным расчетом? Безусловно, когда речь идет о Давиде, вторая возможность вполне допустима. Но так или иначе, факты налицо. Давид был любим, но не любил, был объектом ухаживаний, но не ухаживал, и при этом хорошо понимал и использовал такую ситуацию. Эта избалованность мало-помалу породила в нем ощущение вседозволенности, а чувство вседозволенности способствовало его провалам и под конец привело к жалкой кончине.
«Сто краеобрезаний Филистимских»
Подобно тому как Давид не любил ни одного из любивших его людей, так не любил он и Михаль. Но тут дело обстояло куда хуже, поскольку Михаль, как мы уже говорили, была, по словам Библии, первой женщиной, любившей своего мужчину. Любящих мужчин в Библии немало, и ее авторы изрядно потрудились, повествуя нам о них во всех подробностях. Исаак любил Ревекку (Быт. 24, 67), Самсон любил Далилу (Суд. 16, 4), Артаксеркс любил Эсфирь [65](Есф. 2, 17), Иаков любил Рахиль, Ровоам любил Мааху (2 Пар. 11, 21), Елкана любил Анну (1 Цар. 1, 5), и во всех этих случаях фигурирует в явном виде слово «любовь». Оно употребляется даже в отношении двух библейских насильников: Амнон «любил» Фамарь (2 Цар. 13, 1) и Сихем, сын Еммора, «любил» Дину (Быт. 34, 3). Но вот о Давиде не сказано, что он любил Михаль, и его отношение к ней тоже не свидетельствует о любви. Хотя, как я уже говорил, оба они, она и ее брат Ионафан, в двух разных ситуациях помогли Давиду бежать от убийц, подосланных Саулом, но с Ионафаном Давид хотя бы попрощался с плачем и поцелуями, а уходя от Михаль, он даже не оглянулся. С Ионафаном он продолжал встречаться тайком, но с Михалью, своей женой, даже не попытался встретиться. При желании он вполне мог найти способы. Он уже совершал во много раз более дерзкие поступки. Но он не возражал и не противился, даже когда Саул отдал ее другому мужчине.
По одной версии, Давид получил дочь Саула как награду за победу над Голиафом. По другой — дал за нее выкуп особого рода, крайние плоти ста филистимлян (см. главу «Первый царь»). Так или иначе, с точки зрения Михали, это — романтическая любовная история. Но с точки зрения Давида, женитьба на Михали была попросту выгодной политической сделкой, так как брак с дочерью царя повышал его статус в настоящем и открывал перспективы в будущем. Эти же расчетливые соображения ожили в его уме годы спустя, уже после смерти Саула и воцарения самого Давида в Иудее, когда Авенир, сын Нира, военачальник Саула, предложил ему свою поддержку в борьбе за трон. Давид тогда согласился, но тотчас выставил четкое условие. «Хорошо, я заключу союз с тобою, — ответил он Авениру на его предложение, — только прошу тебя об одном. Именно: ты не увидишь лица моего, если не приведешь с собою Михали, дочери Саула, когда придешь увидеться со мною» (2 Цар. 3, 13).
И то же самое требование он предъявил через своих послов Иевосфею, сыну Саула, которого Авенир посадил было на трон Израиля. «Отдай жену мою Михаль, — сказал он ему, — которую я получил за сто краеобрезаний Филистимских». (2 Цар. 3, 14).
Эти слова позволяют понять истинные мотивы Давида. Он требует вернуть ему Михаль лишь потому, что она принадлежит ему согласно договору с ее отцом, Саулом. Не любовь движет им. Он ссылается на условия договора. А кроме того, он хочет показать всем и каждому, что теперь он — преемник Саула и вправе предъявить свои требования последнему царю из дома Саулова. И Михаль действительно была тотчас отправлена к своему любимому мужчине. Только этот мужчина, который никогда ее не любил, вернул ее себе в новой ситуации, весьма отличной от той, которую она помнила. Разлука с ним, произошедшая за несколько лет до того, представляла собой завершение драматической истории, в которой сплелись предательство и коварство, смертельная опасность и самоотверженная любовь. Саул послал тогда людей, чтобы убить Давида, и Михаль, как я уже упоминал, спасла его. Она спустила веревку или скрученную простыню из окна их спальни и держала ее, пока Давид спускался. Он ушел своим путем, а она стояла у окна и смотрела, как он удалялся, пока не исчез совсем. Прошли годы, он взял себе многих других жен, а она все продолжала держать простыню, ожидая того дня, когда сможет снова расстелить ее на их супружеском ложе.
Отец отдал ее Фалтию, сыну Лаиша, из Галима, а когда ее забрали у Фалтия и вернули Давиду, тот уже был царем Иудеи, и у него уже был гарем, и в этом гареме были разостланы шесть постелей, и в каждой постели — новая жена: Авигея, вдова Навала Кармилитянина, Ахиноама из Изрееля, Мааха, дочь царя Гессурского, Аггифа, Авитала и Эгла. И шестеро маленьких сыновей тоже были там, по одному от каждой, и, вероятно, немало дочерей, которые, как это принято в Библии по отношению к большинству дочерей, не упоминаются, в счет не идут и имен не имеют.
«Как отличился сегодня царь Израилев…»
Почва для конфликта была налицо, и страшная ссора не заставила себя ждать. Она произошла в тот торжественный день, когда Давид перенес в Иерусалим ковчег завета Господня. Как известно, ранее ковчег был захвачен филистимлянами в бою при Афеке (1 Цар. 4, 1-11). Это было еще до воцарения Саула. Оказавшись в чужих руках, ковчег вызвал многочисленные бедствия и эпидемии в филистимских городах. В результате он был возвращен евреям и помещен в Бейт-Шемеше [66], а потом взят оттуда и установлен в Кириат-Яарим [67]. Теперь, спустя много лет, Давид решил с большой пышностью перенести ковчег в свою новую столицу, только что захваченную у иевусеев [68].
Не будем вдаваться во все подробности — их можно найти в 6–й главе 2–й книги Царств, — достаточно сказать, что после ряда новых несчастий и остановок процессия с ковчегом прибыла наконец в город, и все это время Давид, нарядившись священнослужителем, изо всех сил прыгал перед своим Богом, а Михаль, дочь Саула, «смотрела через окно, и, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего пред Господом, презрела [69]его в сердце своем».
Так, из окна, она смотрела на него многие годы назад, когда он убегал от Саула, и так же, из окна, она смотрела на него сейчас. «Сцена в окне» повторилась, только тогда она видела Давида убегающего, а сейчас — скачущего и пляшущего перед всем народом. Ей не понравились оба зрелища. Поэтому по окончании церемоний и торжеств, когда Давид вернулся во дворец, она сама вышла ему навстречу. Но не для того, чтобы поздравить, а чтобы выразить свое отвращение и осудить непристойные пляски и прыжки, которые показались ей недостойными царя. Читателю, впрочем, ясно, что не это было истинной причиной ее гнева, и, уж конечно, не единственной его причиной. Она воспользовалась случаем, чтобы посчитаться с Давидом и излить на него всю свою горечь.
То была ссора из ссор, одна из самых прославленных во всей истории Израиля. Не распря священнослужителя с пророком или спор военачальника с царем, всего лишь ссора между супругами, но этими супругами были царь и царица, оба к тому же острые на язык, и вдобавок ко всему нам рассказал о них замечательный писатель, которого мог бы пожелать себе каждый литературный герой.
Михаль не была какой-нибудь простолюдинкой. Она была дочерью царя. Поэтому ее обращение к мужу было выдержано в отточенном стиле хорошо воспитанных людей. Это было обращение в уважительном третьем лице, что в данных обстоятельствах лишний раз подчеркивало насмешливое презрение. «Как отличился сегодня царь Израилев, — произнесла она негромко, сдержанно и язвительно, — раскрывшись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как раскрывается какой-нибудь ничтожный человек» [70].
Глагол «раскрыться» она выбрала не случайно. Этот глагол немедленно напоминает о праотце Ное. Спасшись от потопа, он на радостях выпил вина, «и опьянел, и лежал раскрывшись в шатре своем» (Быт. 9, 21). Вполне вероятно, Михаль имела в виду, что во время своих непристойных танцев перед ковчегом Давид тоже самым нескромным образом «раскрывал» свою наготу. Действительно, глагол «раскрыться» в самых различных формах то и дело появляется в Библии именно в связи с наготой, а также в связи с запретными сексуальными контактами. Так, эксгибиционизм на иврите именуется «раскрытием срама», а термин «кровосмешение» передается выражением «раскрытие наготы». На тот же смысл слова «раскрыться» намекает и наряд Давида: он танцевал в льняном эфоде, верхней одежде священнослужителей. Сразу же вспоминается указание, содержащееся в книге Исход (28, 42), где священникам, «сынам Аароновым», велено надевать под этот эфод «нижнее платье льняное […] от чресл до голеней» именно «для прикрытия телесной наготы».
Не исключено также, что дочь Саула особенно коробило, когда люди обнажались в моменты религиозного экстаза — ведь именно в такие минуты зачастую «раскрывался» сам Саул. Так случилось, кстати, и в тот день, когда она спасла от него Давида. Саул встретил тогда группу пророков во главе с Самуилом. «И на него сошел Дух Божий […] и снял и он одежды свои, и пророчествовал пред Самуилом, и весь тот день и всю ночь лежал не одетый» (1 Цар. 19, 23–24). В отношении ее отца о постыдном обнажении тела сказано прямым текстом, и возможно, что Михаль сужасом увидела своего мужа в точно таком же состоянии.
Так или иначе, но Давид тоже не был простым рыночным скоморохом, и он ответил Михаль с тем же насмешливым остроумием, с которым она обратилась к нему. «Пред Господом, — сказал он, — Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля, — пред Господом играть и плясать буду» (2 Цар. 6, 21).
Давид, как известно, был наделен музыкальным талантом, и я не сомневаюсь, что он сумел найти подходящую мелодию и произнести эту фразу так, что не только ее слова, но и интонация обжигали ненавистью и желанием причинить боль. Он, наверно, еще и подчеркнул слова «меня» и «отцу твоему», чтобы задеть побольнее.
Хотя Михаль тоже способна была выбрать обидные слова и попасть ими в цель, но Давид был куда грубее и безжалостнее. Он не преминул помянуть родителей своей жены и всю ее семью («отцу твоему и всему дому его»), как поступают и сегодня супруги во время яростной ссоры. А затем продемонстрировал не меньшую, чем у нее, способность приправить слова ядом и подать его в точной дозировке. «И я еще больше уничижусь, — продолжил он, — и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен» (2 Цар. 6, 22). Иными словами — я готов и еще больше унизиться и умалиться, ибо общество упомянутых тобою наложниц мне предпочтительней, чем твое.
У этих двоих, у Михали и Давида, была явная склонность к театральности. У Михаль она проявилась здесь впервые. У Давида уже давно — в его речах перед битвой с Голиафом, и когда он притворялся безумцем у Анхуса, царя Гефского, и когда стоял перед Саулом в пустыне, после того как отрезал полу его плаща и тайком забрал его копье и фляжку. Не сговариваясь друг с другом, они сочинили, срежиссировали и разыграли сцену этой ссоры, и каждый из них исполнил свою роль великолепно.
Легко представить себе даже их позы: Михаль стоит, прямая и жесткая, Давид расслаблен, вихляет всем телом. Легко услышать и интонацию их речей. За все время этой ужасной ссоры они ни разу не повысили голоса. Они наверняка говорили негромко и спокойно, что еще более подчеркивало накал их слов, пропитанных ядом и ненавистью. Читатель может проверить сам. Сразу же становится очевидно, что громкое прочтение этого диалога намного уменьшает его силу. Эти слова звучат куда выразительней, когда произносятся змеиным шепотом, а не гремят, как львиный рык.
Мне самому, когда я читаю эти ужасные по смыслу и прекрасные по стилистике строки, совершенно очевидно, что они написаны очень талантливым автором. Возможно, тем же человеком, который придумал диалог между Фамарью и Иудой в 38–й главе книги Бытия. А может быть, тем, кто воссоздал разговор слуг и состарившегося Давида, когда обсуждался вопрос, не пригласить ли молодую женщину, чтобы она согрела его бессильное тело.
Ибо нужен большой талант, чтобы рассказывать не в третьем лице, а характеризуя героев их собственной речью, и не только содержанием этой речи, но и посредством ее интонации. Но что потрясает более всего, так это страшное добавление, как бы мельком брошенное в самом конце: «И у Михаль, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее».
Михаль не была бесплодной. В другом месте Библия упоминает, что у нее было пятеро детей — те пять сыновей, которых Давид позже отдал на смерть по требованию жителей Гаваона. И хотя некоторые комментаторы считают, что то были дети ее сестры Меровы, и для этого тоже есть основания, но вполне возможно, что это были дети Михали от Фалтия, сына Лаиша, того мужчины, которому Саул отдал ее после побега Давида.
Есть комментаторы, которые говорят, что Михаль, дескать, была наказана небом. Бог запечатал ее чрево за дерзость, которую она проявила в день прибытия ковчега в Иерусалим. Я вижу это иначе. По — моему, добавление, которое завершает ссору Михали с Давидом, свидетельствует о полном разрыве отношений между супругами. Давид больше не приближался к Михали, и Михаль — первая и единственная в Библии женщина, любившая мужчину, — больше не спала с мужем, которого любила. Было ее воздержание навязанным или добровольным — Библия и этот вопрос оставляет без всякого ответа.